Книга Спецслужбы первых лет СССР. 1923–1939: На пути к большому террору - Игорь Симбирцев

Характерно, что в том же 1926 году появилось известное распоряжение заместителя начальника ГПУ Ягоды (Дзержинский как раз в это лето умер, а назначенный вместо него Менжинский в очередной раз был болен) о недопустимости грубого и невежливого отношения к гражданам со стороны сотрудников ГПУ, как и о недопустимости грубости в общении между самими сотрудниками разного уровня в ГПУ. Интересно, что подписал этот приказ о вежливости, в котором были строки о «вызывающем начальственном тоне, резких окриках и просто ругательствах», именно зампред ГПУ Генрих Ягода, которого многие его подчиненные считали самым хамоватым и склонным к площадной ругани из высших руководителей госбезопасности тех лет. Ведь и приказ о борьбе с пьянством в ГПУ написал тот же Ягода, судя по воспоминаниям отнюдь не самый большой трезвенник и аскет в этом плане. Хотя тут дело не в личности Ягоды, этот приказ о вежливости был явно продиктован политикой с верхов власти и предназначен для того же наведения в молодом ГПУ элементарного порядка и дисциплины. В том же самом 1926 году Генрих Ягода подписал и другой приказ, запрещавший сотрудникам ГПУ после их ухода из госбезопасности издавать любое литературное произведение без санкции на бывшей службе, – это правило сохранится до последних дней КГБ в Советском Союзе. А воспоминания бывших сотрудников ГПУ необходимо было сначала в рукописном виде отправлять бывшему начальству, не оставляя у себя машинописных копий.

Одновременно с этим обузданием анархии и излишков романтики революции в ГПУ те же процессы шли во всех отраслях жизни Советской России, переходившией с ура-революционных на мирно-бюрократические рельсы. Так, в том же 1922 году покончено с экспериментами в советской литературе и искусстве, свернута революционная пропаганда свободной любви и введена жесткая цензура созданного Главлита. В 1926 году опять же зампред ГПУ Ягода разослал по областным отделам ГПУ известный циркуляр о своеобразной чекистской цензуре поведения в обществе, в котором был перечень запрещенных к публичному исполнению песен, в основном шансонно-блатного стиля. Именно по этому циркуляру трепали нервы молодому шансонье Леониду Утесову с его «Бубличками» и «Одесскими кичманами», был в этом циркуляре и запрет «буржуазных танцев» (фокстрота, тустепа и т. д.).

Власть меняла многие установки первых лет революции и Гражданской войны, и с этой сменой колес под мирную колею новому Советскому государству требовалась отлаженная и полностью подчиненная партии машина тайного сыска, умеющая работать профессионально. Недаром сам Дзержинский в 1922 году с тревогой докладывал большевистскому ЦК, что вопрос о кадровом составе нового ГПУ представляется ему очень тревожным и наболевшим, поскольку «состояние ГПУ внушает опасение, нет наплыва свежих ответственных товарищей, а старые болеют или бегут из ГПУ» – так он написал тогда секретарю ЦК Молотову.

Сам Дзержинский тоже осознавал необходимость такой перестройки внутри ГПУ. Он лично теперь заявлял, часто вразрез со своей доктриной времен ВЧК, что одной чекистской смелости и революционного духа уже для работы в ГПУ недостаточно, необходимы выучка и знание своего дела. Уже в декабре 1922 года, выступая перед активом ГПУ на вечере в честь пятой годовщины создания советской спецслужбы, он провозгласил новую установку: «Методы изменились, сейчас вы обязаны идти по тому пути, который начертали советская власть и партия, – по пути революционной законности, придерживаясь декретов, строго следя за их выполнением, согласуя свои действия с прокурорским надзором».

Эти слова любящие Дзержинского исследователи часто цитируют в обоснование тезиса о нем как о жестком поборнике законности, хотя его же речь является доказательством, что до 1922 года в прежней ВЧК на эту законность и прокурорский надзор особого внимания не обращали, а ведь там командовал все тот же Дзержинский.

Большие репетиции

Окончание прямой Гражданской войны и даже объявление Лениным некоторой либерализации советской жизни в виде новой политики НЭП не слишком повлияли на жесткий характер советской госбезопасности. Внутри самого ГПУ постоянно звучали призывы к сохранению бдительности во вражеском окружении и о готовности недобитых врагов социализма к новым боям или тайным диверсиям. Отличным эпиграфом к главе о деятельности ГПУ после затихания Гражданской войны в относительно мирных 20-х годах стали бы бесподобные строчки песни большевиков из кинофильма «Собачье сердце» по Михаилу Булгакову: «Суровые годы уходят – борьбы за свободу страны, за ними другие приходят – они будут также трудны!» Действительно, облегчения жизни никто не обещал, особенно советское ГПУ.

Весь период до конца 20-х годов сейчас выглядит массовой тренировкой ГПУ перед началом Большого террора в 30-х годах. И многие кампании чекистской истории до 1930 года выглядят репетициями больших процессов в будущем. Вот знаменитые «философские пароходы», когда по высшему указанию Ленина в начале 20-х годов принудительно высылался за границу цвет российской интеллигенции. На этих кораблях Советскую Россию покидали Бердяев, Булгаков, Сорокин, Франк и масса других ученых, философов, писателей, деятелей искусств. Ответственным за эту гигантскую операцию по «выдавливанию мозгов» (по аналогии с модным ныне термином о добровольной «утечке мозгов» из России на Запад) Дзержинский в 1922 году назначил главу Секретного отдела ГПУ Якова Агранова, который с тех пор почитал себя среди чекистов главным специалистом по работе с советской интеллигенцией, даже неким негласным куратором деятелей литературы и искусства внутри ГПУ – НКВД, и продолжал считать себя главным чекистом-искусствоведом, вплоть до собственного ареста и расстрела в подвалах НКВД в Большой террор.

В 1922 году Агранов регулярно предоставлял Дзержинскому и Ленину списки приговоренных ГПУ к насильственной высылке из страны, а те вносили в них правки. Кого-то в итоге так и не выпустили, как известного экономиста Кондратьева, против которого Дзержинский приказал ГПУ возбудить дело о сотрудничестве ученого с эсерами, эта ремарка на списке не пустила Кондратьева в эмиграцию и стоила ему позднее жизни.

Запрет выехать за границу для лечения, наложенный еще ранее ВЧК, скорее всего, погубил и поэта Блока. Пока на Лубянке и в Кремле решали дилемму, выпустить за границу Блока или Сологуба, Блок уже успел умереть от болезни в 1921 году, и вопрос решился сам собой. Так что за гибель этого поэта отчасти тоже ответственны советские чекисты, присвоившие затем в качестве своих девизов вырванные из блоковских стихов строки типа «И вечный бой! Покой нам только снится!» или «Шаг держи революционный, близок враг неугомонный!». Их знали наизусть поколения советских людей, а многие даже не догадывались, что автор этих чекистских слоганов поэт Александр Блок косвенно уморен ведомством Дзержинского в полуголодной Советской России 1921 года. Никакие заслуги перед новой большевистской властью поначалу очарованного революцией поэта, никакие публицистические его просоветские вещи типа работы «Интеллигенция и революция» или наполненная революционным пафосом поэма «Двенадцать», где Блок ухитрился даже Иисуса Христа втиснуть в ряды большевистского патруля, не заставили ведомство Дзержинского смилостивиться над тяжелобольным гением русской поэзии. Впрочем, на подсознательном уровне эстетствующий поэт из Серебряного века должен был оставаться для ленинских чекистов духовно чуждым, да и сам Блок к 1921 году после ужасов Гражданской войны и «красного террора» отчасти отошел от своих революционных восторгов 1917 года. Поэтому на Лубянке косвенно обрекли его на гибель, отказав в лечении, которого в Советской России уже не могли оказать. Как косвенно чекисты повинны и в гибели от голода в Сергиевом Посаде философа Розанова, также не дождавшегося своей спасительной высылки.