Книга Людмила Гурченко. Танцующая в пустоте - Валерий Кичин

Мелодии переливались с киноэкранов в кровь девчушки из недавно освобожденного Харькова, она росла на них. Заграничные мелодии соседствовали с довоенными маршами Дунаевского и Покрасса, с «Синим платочком» и «Землянкой», с песнями, ноты и тексты которых отец присылал домой в каждом письме с фронта. Все это останется для нее навсегда дорогим, это неотъемлемые частицы детства военных поколений. Здесь «высокое» и «низкое» сплавились воедино – немудреный «Синий платочек» стал знаком эпохи, а когда через три с лишним десятилетия какая-то газета усомнилась в художественной ценности сентиментального танго 1930-х годов «В парке Чаир», – казалось, это ранило тысячи людей в самую душу, такие обиженные и встревоженные пошли в ответ письма.

А пока Люся пела и «Выходила на берег Катюша…», и «О танненбаум, о танненбаум» – пела и для своих соседей, и для улыбчивых немецких солдат, которые собирались на звуки детского голоса. И мир ее был просторен, потому что простирался от мерзлой коммуналки до прекрасной мечты из цветной музыкальной сказки. До мечты, которая обязательно должна сбыться.

Первые кумиры Гурченко – все как на подбор поющие. После Марики Рекк явились Джанетт Макдональд из «Роз-Мари» и «Строптивой Мариетты», Цара Леандер из «Сердца королевы» – исторической мелодрамы, которую в СССР выпустили под трагически эффектным, а главное, идеологически правильным названием «Дорога на эшафот». Трогательная Франческа Гааль в смешных и отчаянно грустных музыкальных комедиях «Петер» и «Маленькая мама», Лолита Торрес из «Возраста любви» и шикарная оперная дива из «Большого вальса» – ее в СССР все знали по имени героини Карлы Доннер. На самом деле это была Милица Корьюс, переехавшая в Голливуд литовка из украинской капеллы «Думка», – но может быть, и хорошо, что об этом никто не подозревал: женщина-мечта, залетевшая к нам из эпохи ветреного Штрауса, не могла гастролировать с капеллой «Думка» по рабоче-крестьянскому СССР – это разрушало бы ореол небожительницы. А ореол в комплексе звезды имел первостепенное значение.

Это важно для понимания актерской природы нашей героини: кино в то время было отдельным миром. Его звезды были предметом обожания. Все эти дивы являлись зрителям как воплощение идеала. Идеал хрупкий, идеал страдающий, идеал влюбленный, идеал торжествующий, идеал погибающий – но обязательно идеал. В пышном обрамлении, в невероятных одеяниях с перьями и диадемами – во всем том, что должно было отделить звезду от замершего у ее подножия грешного мира. И само понятие кинозвезды входило в сознание именно в этом комплексе: звезда могла как угодно меняться, но при этом оставаться светилом, которое греет душу музыкой, пением, танцем, неземной красотой и сверкающей улыбкой. Это представление поддерживала и единственная тогда звезда советского кино – Любовь Орлова: она могла играть и письмоносицу Стрелку, и домработницу Анюту, но даже в рваном платье ее Золушки из «Светлого пути» мы все равно видели боковым зрением роскошные перья из диадемы цирковой примадонны Марион Диксон.

Детское впечатление – самое сильное, оно формирует систему ценностей на всю жизнь.

– Мне вечно грезились сказочные феерии, – с иронической, но все-таки грустной улыбкой рассказывала о том времени Гурченко. – Я – вся в белом, в розовых перьях с золотом. Или я – вся в черном с пушистой белой муфтой. И музыка, музыка, музыка!..

Уже будучи признанной драматической, даже трагедийной актрисой, уже сыграв роли в фильмах «Двадцать дней без войны», «Пять вечеров» и «Сибириада», уже соединив в себе самой кино как воплощение идеала – и кино как отражение реальности, кино в лучах театральных софитов – и кино, максимально приближенное к толпе, Людмила Гурченко продолжала считать удел звезды поющей и танцующей главным делом своей жизни. И страдала от нереализованности детской мечты, которая преследовала ее до конца дней.

В Москву она отправлялась как в преддверие этого сияющего мира. Дорогая ей проза военного детства, сурового и нежного, кошмарного и полного живых теплых воспоминаний, отлетала в прошлое, впереди, ей казалось, ждала только музыка, волшебные чертоги киностудий, слава. Она будет актрисой!

– Я плакала, вспоминая свой отъезд из Харькова в Москву навсегда. К нашему дому впервые в жизни подъехало такси – мы ведь жили бедно, в полуподвале. Положили в машину чемодан, аккордеон, посадили маму. Папа сказал: «Леля, ты едь с Люсей, а я боюсь – не выдержу, заплачу и все вам испорчу». Машина отъехала, и еще долго я видела своего папу в полосатой пижаме, возле него стояли наш пес Тобик и кот Мурад с облезшим хвостом. И еще долго мелькал папин платок. А я ехала и тихо шептала: «Милый, дорогой мой папочка, я тебя не подведу, во что бы то ни стало – ты будешь мной гордиться!»…

Никакой малостью из своего детства она не захочет поступиться, когда много лет спустя споет на телевидении «Песни военных лет». Эту память сделает своей главной темой в искусстве. И когда в новой постсоветской России поставят под сомнение ценность самой этой памяти – это она воспримет как предательство.

Чечеточка

Только несамостоятельный художник бежит за модой. Он бежит, а она тоже не стоит на месте. Побеждает тот художник, который никому не подражает, избегает чужих цитат и заимствованных ассоциаций. Побеждает тот, о котором говорят как о само собой разумеющемся: «Сегодня я смотрю Герасимова». И это может быть произведением только его. И ничьим больше.

Из книги «Аплодисменты, аплодисменты…»

Если петь Люся Гурченко училась у папы и у Марики Рекк, то говорить – у харьковской улицы. И потом всю жизнь пыталась отучиться от этой уличной мовы, ею козыряя только при случае, но с нескрываемой гордостью: мы – харьковские!

…2010 год. На нашей маленькой редакционной сцене Гурченко играет-рассказывает для трех десятков моих коллег – с той же самоотдачей, с какой играла бы для трех тысяч зрителей. Не очень заботится о последовательности рассказа – важен образ. Идут воспоминания о совместных съемках с Олегом Басилашвили, но это только трамплин, взлетная полоса для импровизаций:

– …О да, Олег Басилашвили – настоящий интеллигент, я его утонченностью всегда восхищалась! Вы же понимаете: я сама-то – с Харькова, я видела мно-огое! А интеллигент – это человек, который не замечает твоих промахов. Хотя, если у тебя есть голова и есть интуиция, ты сразу понимаешь, где и как промахнулся, – вот что такое интеллигент. Вы извините, что я это говорю, но мне нечего скрывать: я на ходу училась жить. Училась понимать то, что мне не дано. Все-таки мне было пять лет, когда началась война. Я остатки из мусорных баков доедала, мне ничто не страшно – ни голод, ни холод. Страшны люди, которые могут ни с того ни с сего написать, что «у Гурченко отнялись ноги». Читаю и удивляюсь: с чего это они у меня отнялись? Может, еще и отнимутся, но писали-то об этом восемь лет назад, я как раз играла мюзикл. Да ладно, бог с ними…

Прихотливые скачки сюжета компенсируются непревзойденной выразительностью рассказа и самоиронией. Но при этом: «Страшны люди!» – непременный лейтмотив ее рассказов о себе. От той, прежней, безоглядной веры в людей и в добро мало что осталось. Точнее, вера осталась, но приобрела абстрактные, даже слегка мистические черты. Теперь понятие «люди» для Гурченко отчетливо делилось на две части. Одну, меньшую и малосимпатичную, составляли ревнивые коллеги, хищные папарацци, злобные критики и другие недоброжелатели разного рода, пола и активности. Второй, полной и во всех смыслах настоящей, были зрители, которые актрису любили, понимали и ценили. Это ревущие от восторга залы, почти невидимые из-за слепящего света рампы. Это какие-то далекие незнакомцы, писавшие ей, как родной, взволнованные многословные письма. Кто-то из ее добрых коллег по пьяной лавочке ляпнул фразу, которая легла Гурченко на душу, и она ее потом часто повторяла: «Тебя, Люся, никто не любит. Кроме народа».