Книга Американский поцелуй - Дэвид Шиклер

— Это для радио, папа, — вздохнул Джейкоб, — для концерна.

— И что теперь? Что ты морочишь мне голову? Что еще за концерт?

Джейкоб опять вздохнул. Концерн представлял собой союз бизнесменов, которым он восхищался. Все, что он знал, — это то, что ему предложили работу. Ему звонил человек и говорил, что нужен стишок об ошейнике для пуделя, и Джейкоб сочинял. Если требовалась тридцатисекундная ода освежителю дыхания, Джейкоб придумывал оду на тридцать секунд для освежителя дыхания.

— Концерн — это союз бизнесменов, папа.

Шерман поглядел на сына сверху вниз. Они разговаривали в комнате для рисования в пентхаузе Эми и Шермана на Западной Семьдесят четвертой улице. На стене висели два подлинника Августа Маке[2]. Тут также находилось великолепное черное пианино, приобретенное Шерманом, когда Джейкоб был еще ребенком. Еще в детстве в Джейкобе проснулся музыкальный талант, и тогда же стало ясно, что атлета из ребенка не выйдет. Шерман хотел развить музыкальные способности сына. Он смирился с тем, что Джейкоб безнадежен в баскетболе. Поэтому постоянными упражнениями пытался сделать из него гения с неистовым темпераментом, нового еврейского Моцарта, дающего концерты в «Карнеги-холл». Шерман был равнодушен к искусству. Но он считал, что его единственный сын благодаря музыке сможет попасть в высшее общество и приобщиться к власти и богатству. Война была в разгаре, и все, что отдавало повседневностью, презиралось Шерманом.

— Эми, — крикнул Шерман, — иди сюда! Мальчишка хочет вступить в какой-то концерт!

Шерман и Джейкоб так и не нашли взаимопонимания по поводу этой работы. В 1944-м, когда Джейкоб сочинил стишок для стирального порошка «Гриарсон», Шерман смолчал. Он не сказал ни слова во время выполнения Джейкобом заказа компании по производству формочек для кексов «Медвежье брюшко». Но в конце 1947 года, Шерман потерял терпение, услышав по радио следующий пассаж:

Пора подумать о ребенке —

Возьмите модные пеленки:

Кайпер!

— Пеленки не могут быть модными, — бесновался Шерман. — Это мужская одежда модная. Чертовы костюмы и жилеты.

— По-моему, звучит неплохо, — возражал Джейкоб.

— И еще, — не унимался Шерман, — я знаю Митча Кайлера. Он одевается как дерьмо.

— Модные пеленки, — объяснил Джейкоб, — это рифма, папа.

Шерман всплеснул руками. Злость и стыд за Джейкоба были божьим наказанием, непереносимым проклятием его жизни. Он хотел сделать из сына мужчину. Мужчина работает как проклятый, играет в карты, пьет виски, думает о женщинах. Мужчина сам за все платит, а потом, если остается в живых, смеется. Но мужчина не пишет песенки о зубной пасте и бальзаме для волос.

— Ему просто нужна жена, — решила Эми Вольф.

В январе 1948 года Джейкоб Вольф нашел себе жену. Шерман и Эми с облегчением узнали, что это Рейчел Коэн, дочь Алекса и Эми Коэн с Западной Семьдесят Девятой улицы. Алекс Коэн возглавлял спортивную редакцию в «Нью-Йорк таймс». У семьи Коэн не было столь славной истории, какая была у семьи Вольф, но статьи Алекса о «Янки» и «Гигантах» были разумными и точными. Шерман чувствовал, что Алекс Коэн далеко не простофиля. Алекс отлично понимал, какой славы удостаивается человек, положивший на лопатки противника, будь то Адольф Гитлер или «Бостон ред сокс». Шерман надеялся, что часть своего благородства Алекс передал своей дочери Рейчел, и рассчитывал, что благородство Рейчел, в свою очередь, распространится и на Джейкоба.

Рейчел любила Джейкоба. Когда они встретились, ей было двадцать два. Она проверяла факты в статьях «Таймс». Рейчел была ответственной и дотошной, когда надо было узнать точный рост Бенито Муссолини, размах крыльев колибри или точный состав супа с зеленью в «Дюранигане» на Мэдисон-авеню. В тот день Рейчел как раз была в «Дюранигане» и спорила с шеф-поваром, который согласился по телефону опубликовать некоторые рецепты, а сейчас молчал и сурово на нее посматривал. За угловым столиком Рейчел увидела Джейкоба Вольфа. Она видела Джейкоба в детстве, в синагоге на Восемьдесят девятой улице, но никогда не замечала его. Она не обращала внимания на его мужественный подбородок и хрупкие пальцы. Она не знала причины грусти и меланхолии, с которой Джейкоб поглощал свой сандвич, когда думал, что никто за ним не наблюдает.

— Боже, — вырвалось у Рейчел, — Джейкоб Вольф?

— Я ничего не говорил, — повар гордо повернул голову. — Суп с зеленью — это секрет.

Рейчел выбежала из кухни навстречу своему единственному. Он поднял глаза и встретился с ней взглядом.

— Секрет, — кричал ей вслед повар, — вы слышали?

Четыре месяца спустя Рейчел и Джейкоб поженились. Это была царская свадьба. Родственники прибыли из Лонг-Айленда и Вашингтона. Белоснежные розы устилали пол синагоги. Сюзан Март, близкая подруга Рейчел и сотрудница по работе, была подружкой невесты. На Сюзан было платье, подчеркивавшее ее потрясающие ноги, и многие гости про себя отмечали, что она красивее невесты.

На приеме в «Плазе», под чутким руководством обеих Эми, были поданы татарский бифштекс, шампанское, лимонный шербет, а потом гости были приглашены на ужин. Все лучшие люди Манхэттена были там, в том числе и Джун Мадагаскар, сопрано с Бродвея, и Жаклин Хайв, управляющая сиротским приютом, и поразительно высокие мужчины в жилетах. Наступило временное затишье во всеобщем веселье, и Робби Якс, известный комик, взял слово.

— Леди и джентльмены, — произнес Робби, подняв свой бокал со скотчем. — За любовь к лету, за любовь мужей и жен, за любовь к «Катти Сарк» и танцам, за любовь к роскошной груди Жаклин Хайв, за любовь молодых матерей и отцов, за любовь к евреям и звездному небу, за любовь к хорошо сшитым шерстяным костюмам. Но прежде всего за любовь Джейкоба и Рейчел Вольф, храни их Господь… Поднимем бокалы!

Раздалось дружное «горько». Зазвенели бокалы. Начались танцы, все были счастливы, жениху и невесте преподнесли подарки. Они были безупречны. Серебряные ножи и золотые украшения, бутылки вина и произведения искусства. Ничего непристойного, смешного или ненужного: никакого дамского белья, никакой наличности, пластинок с джазом или книг. Все для насыщенной, роскошной жизни.

За все платил Алекс Коэн, зато Шерман был главным организатором и душой вечера. Он успевал везде: впивался зубами в бифштекс, танцевал с дамами, пожимал руку брату Иде, прекращая многолетнюю семейную вражду. А главное, Шерман был счастлив. Никто из бестолковых сочинителей стихов не появился — Шерман опасался, что их будет целая толпа, — никто не пел глупые песенки и не хохотал. Когда вечер закончился, к парадному входу «Плазы» подъехал лимузин, чтобы похитить молодоженов и отвезти их в Адирондакские горы. Наконец появился сам губернатор. Он поцеловал невесту, похлопал жениха по плечу и отвел Шермана в сторону, пошептаться.

Среди всего этого великолепия находился Джейкоб Вольф, двадцати восьми лет, новобрачный и растерянный. Джейкоб сидел во главе стола рядом с Рейчел и печально смотрел на происходящее. «Плаза» была великолепна, сомнений нет. Еда была тоже великолепна, и освещение, и звуки скрипки, и даже сопливая кузина Джейкоба Люси из Нью-Хейвена перестала казаться по-детски пухлой и болтливой и тоже стала великолепной. Но Джейкоб не был создан для славы. Он знал это всю жизнь. Он улыбался гостям, потому что они желали ему добра, но в его сердце был страх. Несмотря на расхожее мнение, в этих людях не было ничего вычурного и фальшивого. Они были теми, кем хотели себя видеть. Они были богаты, блистательны, образованны и являлись образцами подлинного упорства. Их добродетели смущали Джейкоба. Себя же он считал обычным, простым парнем. Он зарабатывал на жизнь веселыми, глупыми стишками и не собирался бросать это занятие. Он подолгу бродил в Центральном парке, не потому что наслаждался природой или поддерживал спортивную форму, а от нечего делать. Он выбрал Рейчел в жены, потому что она легко сдалась. Она подошла к нему в «Дюранигане», и с помощью языка тела и обычного языка дала понять, что доступна. Они встречались месяц, и Рейчел могла развеселить Джейкоба. У нее было манящее тело, хотя они и не спали до медового месяца, и Рейчел была равнодушна к его стихам. Ко всеобщему облегчению, Джейкоб сделал ей предложение. Она тут же согласилась, и вот они здесь.