Книга Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

– Вы это… как его… ну, в общем… – промямлило оно, мучительно подбирая нужные слова для второго захода на контакт, – … рубашка у вас хорошая. Почём брали?

Человек, наконец, нашёл неординарное решение и, подтверждая слова действием, оценивающе пощупал уголок ворота Жениной сорочки.

– Да, отличная рубашка. Дорогая, небось?

– Это мама покупала… давно ещё, – зачем-то пояснил Женя.

– Да-а! Это сразу видно, – тоном знатока заявил посетитель и, несколько осмелев от внезапно возникшего взаимопонимания, снова нагнулся через стол к уху собеседника. – Вы первый!

Слегка оторопевший от столь неожиданного заявления Резов оказался в некотором замешательстве. Он никак не мог сопоставить воедино, что же всё-таки очевидно опытному глазу специалиста – то ли ценность рубашки, то ли мамино участие в приобретении оной, то ли приоритетное его, Жени Резова право на её использование по назначению.

– Как это? Почему первый? Это моя рубашка… Её больше никто…

– Товарищ, здеся вам не гастрономия! И не эта… как его… не Бродвей какой-нито! Здеся про между прочими люди трудются! Здеся процесс, а не бардак!

Услышав новый, незнакомый ещё голос, посетитель, как ошпаренный, отскочил от стола на середину комнаты. И будучи в затруднении определить автора столь глубокомысленного замечания, он заговорил, обращаясь к портрету в золочёной раме.

– Да, я знаю. Гастроном там, направо. Я там пиво брал. Хотя, какое теперь пиво? Какие гастрономы, такое и пиво. Раньше-то помню… – и он, видимо, увлёкшись новой темой, тут же принялся развивать её до уровня высочайшего взаимопонимания. Но его грубо и цинично прервали.

– Вы што тута из себя позволяетесь? – Хенкса Марковна подняла суровый взгляд на вдребезги испуганного любителя пива. – Тута вам што, содома, или геморрой? Гляньте-ка, пива ему захотелося! От пива… это… как его… – Обрыдкина запнулась на полуслове, сообразив видимо, что данное выражение не для культурного общества, к которому она себя несомненно причисляла, – от пива… это… растёт криво, вот, – наконец-то нашла она выход из щекотливого положения и добавила, уточняя, – у мужчин. И вообще, чего это тут? Я вас спрашиваю или где? Чего это тут? Щас вот вызову вам сержанта, тогда узнаете, почём раки зимой!

– Вы, уважаемый, по какому имеете быть вопросику? – вмешался профессор Нычкин и, заметив движение посетителя в свою сторону, поспешил переадресовать его обратно Жене. – Если имеете о себе дельце, тогда изложите таки всё по порядочку инспектору нашему с вами Резову. Вон, извольте таки взять стульчик, присядьте к тому столику и изложите весь этот ваш вопросик. И не делайте таки больше эти ваши шаги, как землемер на целине, у нас и без вашего имеются свои нервы и убеждения.

– Здрасьте… – заискивающе заулыбался посетитель.

– День добрый. Вы уже таки здоровались, – ответил профессор и снова погрузился в пучину важных дел, ясно давая понять, что диалог не состоится.

Тело потопталось некоторое время в нерешительности, затем резко развернулось на сто восемьдесят градусов, аршинными шагами переступая невидимые лужи, проследовало через всю комнату к самому дальнему свободному стулу и, схватив его обеими руками, так же стремительно вернулось к жениному столу.

– Вот так! – заявило оно, усевшись на стул, и закинув ногу на ногу. – Мне нет никакого дела до вашей рубашки. Вещь конечно фирменная, но… – посетитель осёкся на полуфразе, оглянулся на Хенксу Марковну, опасаясь видимо обещанного сержанта, и снова одернул края футболки. – Вы не думайте, мы знавали времена и получше. Я по делу!

– По какому делу? – всё ещё чувствуя себя не в своей тарелке, спросил Женя.

– По важному! По очень важному! – он развел руки, будто обнимая ствол баобаба, надул щеки и широко раскрытыми глазами обшарил всю комнату, пытаясь найти какой-нибудь наглядный пример значительности своего вопроса. – … Просто, ну… я бы сказал… э-э-э… вот какое дело!!!

Как назло ничего подходящего на глаза не попадалось, а выразить словами всю грандиозность вопроса он не мог. Тут взор его неожиданно уткнулся в портрет официального лица в золочёной раме, посетитель вскочил и указующим перстом продублировал направление взгляда.

– Вот! Смотрите, вот! – заорал он, как на пожаре.

Все глаза, даже глаза всегда чрезмерно занятой Хенксы Марковны, как по команде оторвались от важных дел и уставились на портрет. В воздухе повисла тяжёлая, напряжённая, мучительная в своей значительности пауза. Казалось, что вот сейчас, то есть в самую эту минуту произойдёт что-то архиважное, уникальное, что бывает только раз в жизни, ради чего, собственно, и стоило родиться, очевидцем и даже участником чего удостаиваются чести быть считанные единицы… и то не все. Профессор Нычкин от напряжения даже привстал и, инстинктивно достав из внутреннего кармана пиджака валидол, отправил в широко раскрытый рот сразу несколько таблеток. Рот же закрыть позабыл, отчего зайчики тревожно забегали-запрыгали по стенам и потолку, навевая тем самым ещё больше тяжести, напряжённости, мучительности и загадочности моменту. Наверное, ему почудилось (чего не пригрезится, когда тебе далеко за шестьдесят, глаза уж не те, а сердце выпрыгивает наружу от волнения), но он готов был поклясться в том, что личность на портрете пошевелилась, подмигнула лукаво, и не кому-нибудь, а именно ему, Изе Нычкину. Через мгновение она, должно быть, встанет, сойдет с портрета и, хладнокровно достав из-за пояса маузер с наградной гравировкой от самого Дзержинского, приведёт в исполнение обещанный когда-то приговор мочить, ни мало не смущаясь, что не в сортире. Причём начнет именно с него, с Изи. А с кого же ещё? С некоторых пор, за неимением лучших кандидатур, мочить изволили представителей самой древней национальности. Израиль Иосифович это таки хорошо знал и, хотя до сих пор не подвергался (Бог миловал), но готов был всегда.

– Что там? – полушёпотом нарушил затянувшуюся паузу Женя.

– Го-су-дар-ствен-ной!!! – высоко подняв указательный палец, провозгласил посетитель.

– Что «государственной»? – не понял Женя.

Посетитель, довольный успехом своего выступления, снова плюхнулся на стул, закинул ногу на ногу и с высокомерным равнодушием, как бы делая одолжение всем присутствующим, сообщил.

– Да дело моё государственной важности.

Обессиленный профессор рухнул в кресло. А из-за рядом стоящего стола, как неизбежный рок, медленно, но неумолимо поднималась глыба Хенксы Марковны Обрыдкиной, что уже само по себе не предвещало радужных перспектив. Она открыла рот, но замешкалась, не решив ещё, видимо, с какого пируэта лучше начать словесную эквилибристику. Этого мгновения оказалось достаточно, чтобы посетитель вновь взял инициативу в свои руки.

– Ахтунг! – закричал он, вскакивая со стула и поднимая правую руку вверх, ладонью к Хенксе Марковне. – Ахтунг! Нихт шизн! Аусвайс, едрёнить!

Товарищ Обрыдкина закрыла рот, ошеломлённая не то неожиданным отпором, не то потоком новых слов, не входивших в её словарный запас, но, несомненно, способных украсить её лексикон.