Книга Аскольдова тризна - Владимир Афиногенов

«Жалко Бубуку-филина, но рядом его теперь держать нельзя. Будет напоминать уханьем о берегинях... Ладно, лети в свои лесные владения. Может, встретимся...»

Сердце Листаву не обмануло — не покинули его ведические силы, не предали чаровницу, как это сделали упыри, не смогшие или не пожелавшие содеять бурю. Поэтому ближе к пабедью[25]беспрепятственно наехали на избу ведьмы два человека из Старой Ладоги — люди Водима Храброго — и приказали Листаве с колдовскими причиндалами — бычьим рогом и пеплом от сожжённых жаб — отбыть к «морскому королю».

Водима и в Старой Ладоге его дружинники по-прежнему называли «морским королём», конунгом, хотя их дракарра «Медведь» давно стоит на якоре у истока Волхова — с тех пор, как Рюрик позволил причалить сюда. Да, Водим — конунг, но, перебравшись с палубы на землю и обосновавшись на ней, он теперь скорее «вождь, раздающий кольца», то есть щедро дарящий воинам драгоценности.

По древним поверьям норвежских викингов выходило, что вместе с подарком вождь передавал частицу своей храбрости и удачи. Поэтому каждый дорожил подношением. А через это воин ещё больше привязывался к повелителю. Чего и надо было последнему. Потому и не скупился.

«Крупинку храбрости я отдам дружиннику не задумываясь. А что касается удачи... Ею поделиться можно тогда, когда она сопутствует тебе... Она же от меня, кажется, отвернулась, — размышлял на досуге Водим. — И отступилась в тот момент, когда я, наслушавшись сказок от конунга Надодда об острове с растущей на нём травой, с которой стекает масло[26], поверил в них и, отчалив от пристани Боргардфьорда в Норвегии, отправился в поисках лучшей доли в неведомую даль...»

С Водимом находились на лодье-дракарре «Медведь» опытные дружинники-моряки. Многого, к примеру, стоили мужество кормчего Торгрима и ум скальда — поэта-певца — Рюне Торфинсона. Или могучая сила кузнеца Олафа, а также неукротимый дух Торстейна, которым во время битвы овладевал берсерк — свирепое чувство, приводящее в исступление человека и делающее его одержимым припадком безумия. Согласно поверью, воин, в которого вселялся берсерк, становился неуязвимым...

А выдержка, мудрость, смелость и воля самого конунга Водима! Когда жёлто-синие паруса дракарры замаячили в исландском заливе Гунбьёрна, «морской король» не направил легкомысленно её высокий нос, увенчанный головой дракона, мимо, казалось бы, спокойных шхер[27], но коварно скрывавших за льдинами острые скалистые неровности, а отважно провёл «Медведя» между двух огромных айсбергов, плавающих всегда в глубокой воде, и отдал якорь в тихой гавани напротив пещер.

В них жили ирландские отшельники-монахи — единственные тогда жители Исландии. Но за право поселиться здесь надо было ещё побороться. Чтобы не лить понапрасну много крови, могучему духом Торстейну и поручили вызвать на хольмганг — своеобразный поединок, который должен происходить вдали от посторонних глаз, одного отшельника, обладавшего в отличие от своих тщедушных братьев по христианской вере горой мышц.

Торстейн победил монаха, уложив его на холодные плоские камни, а затем, отрезав голову, бросил её к ногам Водима. Конунг послал трёх рабов, одетых по древнему скандинавскому обычаю в белые одежды, искать удобное для жилья место. Они пошли по тропинке, протоптанной дикими козами, вглубь фьорда; дружинники ждали их три дня, но так и не дождались.

А на четвёртые сутки ночью раздался страшный гул, идущий как бы из-под земли. Утром, поднявшись наверх, моряки увидели палубу, заваленную пеплом до половины. А за фьордом, куда ушли рабы, обнаружили огонь, вздымавшийся к небу.

— Это заработал вулкан, — сообщил скальд Рюне Торфинсон. — Видимо, он и похоронил людей в белых одеждах...

Тогда Водим приказал взяться за весла, чтобы вывести «Медведя» из залива, а когда шхеры остались позади, повелел выбрать шкоты.

О том, какое разочарование постигло их на острове, Рюне сочинил песню и, сидя на носу «Медведя» рядом с головой дракона, пел её, вытягивая из ножен меч и по окончании каждой висы[28]вталкивая его обратно:

Я гибну, но мой смех ещё не стих.

Мелькнув, ушли дни радостей моих.

Я гибну, но мой стих ещё не стих...

Позднее, оказавшись на земле Гардарики[29], Торфинсон уже в новых висах рассказал о дальнейших приключениях дружины Водима. Слушали их со вниманием не только воины-викинги, но и рабы, делившие с ними тяготы нелёгкой жизни, полной опасностей. Мужеством и сообразительностью отличались пикты[30], и среди них находились те, кому конунг преподнёс в знак освобождения от рабства кубок пенного пива и разрешил носить волосы; остальные пока ходили с бритыми головами.

Слушание вис, как всегда, происходило по одному и тому же издревле заведённому порядку, с принародного от конунга подарка-кольца скальду, а если у последнего погибал в бою или походе кто-то из родственников, то он получал ещё и достойный вергельд — драгоценность, в которой воплощается возмещение за жизнь, скажем, брата или сына; душа же убитого после этого успокоится, а «хмурый взор» скальда «сном ясным станет».

Вот как говорится об этом в древнем рассказе о поэте-певце Эгиле:

«Эгиль сел и положил щит себе под ноги. На голове у него был шлем, а меч он положил на колени и то вытягивал его до половины из ножен, то вкладывал обратно... Одна бровь у него опустилась до скулы, а другая поднялась до корней волос. Он не пил, когда ему подносили брагу, и то поднимал, то опускал брови.

Конунг Адальстайн сидел на возвышении. Он, как и Эгиль, положил меч себе на колени, а после того, как они посидели так некоторое время, конунг вынул меч из ножен, снял с руки большое дорогое запястье[31]и надел его на конец меча. Затем он встал, подошёл к очагу и над огнём протянул меч с запястьем Эгилю. Эгиль встал, обнажил меч и пошёл по палате навстречу конунгу. Он продел меч в запястье и притянул его к себе, а потом вернулся на своё место. Конунг снова сел на возвышение. Эгиль тоже сел, надел запястье на руку, и тогда его брови расправились. Он отложил меч и шлем, взял олений рог, который ему поднесли, и осушил его. Он сказал: