Книга Бросок на Прагу - Валерий Поволяев

Подковки на сапогах не обманули — это действительно был немец. В черной форме — то ли железнодорожник, то ли танкист, то ли эсэсовец в парадной одежде.

По-прежнему было тихо — ни единого выстрела: ни на нашей стороне, ни на стороне той. Где-то далеко, за линией горизонта, в тумане метались рыжеватые полосы. В той стороне находился Берлин. Там еще шли бои.

Надо было отдыхать. Горшков развел караульных и снова улегся спать. Организм у него работал как хорошо отлаженный хронометр — капитан мог просыпаться без всякого будильника в назначенное время. И видать, эта привычка вживилась в него уже навсегда, на всю оставшуюся жизнь.

Война вообще вырабатывает в человеке много привычек, причем в основном плохих.

У Горшкова был один толковый разведчик, по фамилии Георгиев, так он настолько привык к наркомовской «сотке» — фронтовым ста граммам водки, что когда его списали в гражданку после потери руки и отправили домой, дома он спился.

Сын его, мальчишка, работавший на кожевенном производстве, начал каждый лень приносить папе по пузырьку спирта, эти пузырьки и погубили толкового разведчика, награжденного двумя медалями «За отвагу».

А когда затяжная война эта закончится совсем и солдаты вернутся домой, наружу вообще полезут всякие хвори, о которых на фронте они даже слыхом не слыхивали, обнаружатся дырки, что вроде бы зажили давным-давно, но в мирную пору открылись вновь, обнаружится что-то еще — нехорошее, — и это произойдет обязательно.

Сделав второй развод часовых, Горшков заснул вновь, погрузился в яркий счастливый сон — он видел собственное детство, рыбалку на озерах, куда часто бегали курганские пацаны и без добычи почти не возвращались, обязательно приносили карасей… Потом краски сна поблекли, света стало меньше, откуда-то приползла пороховая хмарь, и капитан ощутил тревогу, наползшую откуда-то в него.

Вообще, на войне тревога сидит в человеке всегда, это закон, без тревоги здесь и дня прожить нельзя — именно она заставляет солдата лишний раз поклониться пуле, лишний раз проверить, не зарыта ли где-нибудь на хоженой-перехоженой тропе свеженькая мина и нет ли в веселом, безмятежно спокойном месте вражеской засады. Не живет на войне боец беспечно, без тревоги и забот, не дано, тревога всегда находится в нем, она с ним… И будит солдата в нужное время. Капитан Горшков проснулся.

По ткани палатки с шуршанием бегали мелкие капли дождя — будто мыши, было их много, в провисах ткани собралась вода.

Рядом мирно сопел Мустафа, в дождь всегда хорошо спится, капитан некоторое время слушал водяные шорохи, тишь, возникающую после них, попытался понять причины тревоги, всплывшей в нем на поверхность, но не находил. Похоже, где-то рядом обозначилась опасность, и он ее ощущал.

Он поспешно вылез из палатки. Было темно, туманно, в нескольких шагах уже ничего не различишь, — Горшков прислонился плечом к мокрому стволу, всмотрелся в ночь: что там? чего видно?

Ничего, только темное ослепление пространства — оно навалилось на него, попыталось подмять — человек в такой кромешной слепой обстановке быстро теряется, он бессилен, незряч, он становится никем.

Следом из палатки беззвучно выбрался Мустафа.

— Что, товарищ капитан? — шепотом спросил он. — Случилось чего-то?

— Не знаю… — ответил капитан, напряженно вглядываясь в дождевую наволочь.

Темнота немного разредилась, пожижела, глаза почти привыкли к ней, стали видны и другие палатки, мокнущие под водяной сыпью, — бока у палаток провисли, провисы наполнились водой.

Мустафа перекинул через шею ремень автомата.

— Может, посты надо проверить, товарищ капитан… А?

— Надо, Мустафа. — Капитан шагнул в темноту, обошел несколько палаток, в которых обосновались саперы и внезапно присел, Мустафа ткнулся лицом в его спину и также присел: впереди грохнул выстрел. Сильный, звучный, словно бы ударили из базуки. — За мной, Мустафа! — прошептал капитан и ринулся в темноту.

А там, впереди, полыхнула автоматная очередь, задавленная дождем, потом другая, затем третья. Одна из очередей была выпущена из нашего автомата — звук ППШ всегда, даже во сне, можно отличить от торопливого стрекота немецкой «швейной машинки». Из ППШ стрелял явно часовой.

Капитан первым добежал до него, упал на мокрую раскисшую землю.

— Что случилось?

— Немцы. К реке пытаются пройти.

— Много их?

— Не очень. Я засек человек пять, не более.

Горшков понял, в чем дело, что тянет фрицев к реке, усмехнулся:

— К американцам хотят уйти, гады, — мотнул отрицательно головой, — только вряд ли у них это получится.

Темнота невдалеке окрасилась в оранжевый цвет — будто свечечку кто в ночи зажег, в то же мгновение раздался автоматный стрекот. Капитан засек место, где запалилась и тут же погасла свечка, поспешно переполз к другому дереву, спрятался за толстым вековым комлем. Ординарцу сказал:

— Мустафа, ты пока оставайся здесь.

Главное, в слепой ночной стычке не угодить под свою пулю либо под случайную автоматную очередь… Тьфу, что за глупые мысли лезут в голову? А в стычке дневной в таком разе что главное?

Он ждал, когда в темноте снова запалится и тут же погаснет свечка, главное было понять: перемещается противник или залег, находится в одном месте?

Немцы перемещались по берегу — видать, где-то недалеко у них была спрятана лодка, к ней они и устремлялись, иначе чего бы им тут держаться, рисковать — давно бы растаяли, как духи бестелесные… А может, они хотят попасть на тот берег через заминированный мост?

Для этого надо быть совсем наивными людьми. Кто же даст им это сделать? Мосты всегда, любой армией брались под охрану в первую очередь. Так было и в этом случае.

Ну обозначьтесь, фрицы, ну! Неужели вы ушли? Нет, не должны уйти, фрицы здесь.

Сырость заползла капитану за воротник, опалила холодом, он поежился, шевельнул плечами.

Снова застрекотал немецкий автомат, очередь была короткой, слабой, пули, выбивая искры, защелкали о ветки деревьев, от земли сильно запахло плесенью. Свечка зажглась в старом месте — значит, немец залег — посчитал темноту и туман своими верными союзниками: не выдадут, мол… Выдадут, еще как выдадут.

Это один фриц… А где остальные? Часовой сказал, что их было пять человек… Или примерно пять — не один, в общем.

Было холодно — Горшков выскочил наружу без плащ-палатки, теперь сырость пробирала его до костей, допекала, как могла, уже обозначилась под лопатками, по коже заскользили противные, острекающие своими колючими мокрыми лапками муравьи, — гнилая все-таки весна на Эльбе.

В темноте снова запалилась и потухла свечка, шум дождя погасил стрекот выстрелов, пули всадились в комель, за которым лежал капитан. «Однако фриц бьет метко, — отметил Горшков, — он чего, видит что-то, что-то различает в этой грязной плотной темноте?»