Книга Нубийский принц - Хуан Бонилья

— Восемь с плюсом, но это вполне естественно: девушка едва не погибла, на берегу у нее наверняка остался брат или жених. Она совершенно растерянна. Через пару дней это будет стопроцентная девятка, а если ты ею всерьез займешься, постепенно дорастет до десятки.

— Ты, как всегда, преувеличиваешь, — заявила Докторша. — Охотник не должен быть таким мягкотелым. Она хоть не беременна?

— Нет. По крайней мере, не заметно…

— А то придется оплачивать аборт и вообще хлопот не оберешься. Ты ей зубы посмотрел?

— Кармен, мы только сели выпить кофе.

— Отлично, в девять в “Рейне Мерседес”. Бери ее с собой или бросай там, где взял, на твое усмотрение. Но чтоб был на месте вовремя.

Я понимал, что, если Надим отбракуют, мне самому придется устраивать ее в какой-нибудь клуб классом ниже. С тех пор как Докторша железной рукой взялась за управление испанским филиалом, критерии отбора моделей заметно ужесточились. Кармен Тевенет каждый вечер начищала зубы, пока десны не начинали кровоточить. Иногда кровь не останавливалась по полчаса. Одной этой детали с лихвой хватило бы, чтобы охарактеризовать ее внутренний мир. К тому же она собирала необрезанные книги. Услышав об этом впервые, я не поверил. Сначала я решил, что Кармен покупает книги со склеенными страницами, чтобы аккуратно разрезать их ножом: чего только люди не делают, чтобы развеяться. Но оказалось, что Докторша и вправду читала книги, не разделяя страниц. Как-то раз, пребывая в добром расположении духа, она объяснила мне, как это происходит. Книга состоит из тетрадей по шестнадцать листов каждая. В необрезанных книгах для чтения доступны только первая, две средние и последняя страницы каждой тетради. Четыре из шестнадцати. Их-то она и читала. Другими словами, если в книге было триста страниц, Докторше были открыты только восемьдесят. О том, что скрывали неразрезанные тетради, оставалось только догадываться. Но не думайте, что Кармен спешила поскорее разделаться с книгой. Она давала волю воображению: если на одной странице муж изменял жене с соседкой, а на следующей соседка исчезала, Докторша могла сочинить, что жена разделалась с соперницей или что та уехала в Индию ухаживать за прокаженными. Кармен руководствовалась принципом необрезанных книг и в жизни: обычно она выслушивала только начало истории, а остальное додумывала. Докторша предпочитала быть не слушателем, а соавтором. Она любила поболтать, но никогда не рассказывала о собственном прошлом и о том, как ей удалось превратиться из простого охотника в директора испанской штаб-квартиры. Останавливаться на достигнутом Докторша не собиралась. Она уже давно мечтала перебраться в Нью-Йорк: в Европе столь амбициозной особе было негде развернуться. Свои безумные идеи Кармен, по всей видимости, заимствовала из фантастических романов. Она считала, что закон об авторских правах нужно распространить на сексуальное влечение, чтобы любители мастурбировать, воображая стриптизершу, случайную прохожую, официантку из ночного бара или соседскую девчонку, платили героиням своих грез за каждый оргазм. О том, как воплотить подобное начинание в жизнь, Докторша не задумывалась; по ее словам, существующий закон об авторском праве тоже не отличался здравомыслием. “Только представь, — рассуждала Кармен, — ты даже не подозревал, что в этом месяце тебя кто-то хотел, а тут сюрприз — конверт с новенькими купюрами”. Мечты об авторском праве на объекты сексуального влечения заставили Докторшу добиться повышения клубных тарифов. По ее словам, клиент платил семьдесят процентов суммы за сиюминутное удовольствие и еще тридцать за бессчетное количество приятных воспоминаний. Кармен называла это использованием образа в личных целях. Сентенции Докторши то и дело ставили меня в тупик, и оставалось лишь гадать, цитирует ли она очередную необрезанную книгу или прячет собственную тоску за недоброй иронией. “Я сохраняла девственность не только до брака, но и до первого адюльтера”, — сказала она как-то. И еще: “В браке секс превращается в легальную форму инцеста. Спать с мужем все равно что с братом”. Или вот еще: “Для большинства мужчин соитие — чересчур хлопотная замена онанизма”. Я не спорил, только улыбался. Одна фраза понравилась мне так сильно, что я даже записал ее в блокнот, изначально предназначавшийся для заметок, но постепенно ставший обычной телефонной книгой: “Старость — это когда перестаешь фантазировать о будущем и начинаешь фантазировать о прошлом”. Должно быть, я и вправду нравился Докторше, раз она решила предупредить меня, чтобы я не пропустил начало собственного заката.

Вернувшись из Боливии, я понятия не имел, чем буду заниматься, но подозревал, что рано или поздно постучусь в двери клуба “Олимп” и воспользуюсь именем Роберто Гальярдо вместо пароля. А пока можно было попытаться извлечь из моей поездки хоть немного выгоды. Я отобрал из огромной пачки фотографий дюжину самых эффектных и разослал по редакциям, снабдив зарисовки кошмарной жизни на свалке в Ла-Пасе коротенькими комментариями. На успех я совершенно не рассчитывал и потому запрыгал от радости, когда мне позвонили из одного весьма популярного еженедельника и сказали, что готовы опубликовать фоторепортаж, если мои финансовые претензии не окажутся запредельными. Потом я неделю брал перед сном интервью у знаменитого фотографа, а на расспросы матери о планах на будущее отвечал, что отправлюсь в новое путешествие за новыми снимками. Когда журнал вышел, я часами рассматривал подборку своих фотографий и перечитывал куцый текст, почти не тронутый редакторами. Я вспоминал колоритные сцены, подсмотренные на свалке, придумывал новые сюжеты, старался следить за новостями, чтобы угадать, в какой точке земного шара может сгодиться моя камера. То были золотые деньки. Неприятности быстро стерлись из памяти, и поездка в Боливию стала казаться мне захватывающим приключением, а сам я настоящим героем. Я вновь и вновь перебирал свои воспоминания, стараясь пригладить и приукрасить их, а заодно выставить себя в самом выгодном свете.

Но шли недели, и я начал понимать, что теряю время. Долго почивать на лаврах мне не пришлось: мои фотографии не нашли у публики ровным счетом никакого отклика, и хотя поначалу я тешил себя фантазиями об очереди из издателей, жаждущих поручить мне новые репортажи из экзотических стран, телефон упорно молчал. Моя персона никого не волновала. Брат то и дело подливал масла в огонь: глядя, как я валяюсь на диване, рассеянно нажимая кнопки на пульте телевизора, он обзывал меня неутомимым журналистом. Матери было не до меня: она продолжала заниматься “своей проблемой”, на этот раз поочередно посещая то церковь, то спортзал. Брат полагал, что она вновь завела роман, на этот раз с тренером или со священником. Сам он склонялся ко второму: интрижка с тренером казалась ему чересчур вульгарной, как в порнофильме по кабельному каналу. Роман со священником, напротив, отдавал высокой литературой и давал нам лишний повод гордиться нашей мамой. Отец не интересовался ничем, кроме акций, финансового кризиса и положения своей команды в турнирной таблице. Время от времени он, чтобы поддержать традицию, затевал перепалки с матерью, но всякий раз, когда она просила его позаботиться о сыновьях и устроить нас с братом на работу, хотя бы курьерами в свою контору, отец рассказывал одну и ту же фантастическую историю о трудолюбивом и упорном юноше, который во всем полагался исключительно на собственные силы — “Пора положиться на собственные силы”, — приговаривал мой брат, направляясь в уборную — и, разумеется, добился успеха. Такой была моя жизнь, пока я не встретил Лусмилу.