Книга 22:04 - Бен Лернер

Вдруг послышалось странное: слабый звук радио в ухе, куда не был вставлен наушник. Не сразу до меня дошло, что соседи снизу слушают ту же станцию. Я повернулся к Алекс и стал смотреть, как играют на ее спящем теле цвета фильма; на ключице вспыхнуло золотое ожерелье, которое она всегда носила. Я завел ей за ухо выбившуюся прядь волос, а потом пустил руку вдоль ее лица, шеи, груди, живота одним медленным и якобы случайным движением. Возвращая руку к ее волосам, я увидел, что ее глаза открыты. Мне понадобилась вся сила воли, чтобы выдержать ее взгляд, – отвести глаза значило бы сознаться в проступке; ее лицо не выражало никакой тревоги, только любопытство. Через несколько секунд я потянулся к недопитой банке, давая понять, что если и повел себя неподобающе, виной тому нетрезвая голова; когда я опять посмотрел на нее, ее глаза были закрыты. Я поставил банку обратно, не отпив, лег рядом с Алекс и долго смотрел на нее, а потом пригладил ей волосы ладонью. Она согнула руку – может быть, во сне, – взяла мою, прижала к груди и не отпускала, и я не мог понять, понуждает ли она меня прекратить, или, наоборот, поощряет к дальнейшему, или ни то ни другое. В таком положении мы лежали и ждали урагана.

В какой-то момент я уплыл в странные сны, куда проникало радио, и среди ночи, вздрогнув, проснулся, уверенный, что слышал звук разбивающегося стекла. Мой телефон показывал 4.43 утра; на стене было высвечено меню DVD, и это значило, что электричество не отключили. Я сосредоточился на голосе в наушнике: ураган «Айрин» до того, как достиг побережья, несколько ослаб, небольшие подтопления на полуострове Рокавей и в Ред-Хуке, раз за разом звучали слова: «пронесло» и «береженого бог бережет». Я встал и подошел к окну; даже и дождя сильного не было. Под желтым светом фонарей улица выглядела прозаично; несколько веток упало, но деревья стояли. Я пошел на кухню, выпил стакан воды, посмотрел на банку с растворимым кофе на разделочном столике, и она уже не была чем-то немного иным, отличным от себя, неким посланцем грядущего мира; буря не грянула, и к моему облегчению было примешано разочарование.

Я выключил проектор, и Алекс, пробормотав что-то во сне, повернулась на другой бок. Я сказал, что все в порядке и я отправляюсь домой, сказал только на случай, если она огорчится потом, решив, что я ушел молча: я смогу тогда оправдаться – сказать, что не молчал. Я подумал было поцеловать ее в лоб, но отверг эту мысль сразу же: вся физическая близость, какая возникла между нами, улетучилась вместе с ураганом, и даже жест этакого доброго дядюшки был бы нам обоим странен. Более того: казалось, что физическая близость с Алекс, как и общительность в отношении незнакомцев, как и аура вокруг предметов, даже не осталась в прошлом, а стерлась из него. То, причиной чему было будущее, которое не осуществилось, невозможно было вспомнить из того будущего, что стало настоящим; все это медленно растаяло на фотоснимке.

Когда мы разъединились, мне, хотя в квартире было тепло, привиделась замирающая в воздухе струйка пара от сгущенного дыхания Алины; как бы то ни было, ее тело, похоже, намного быстрей моего возвращалось к обычному состоянию. Она встала с матраса и поправила платье, которого не снимала, я тоже привел себя в порядок и вышел следом за ней на пожарную лестницу, к окруженным теперь ореолами огням более высоких зданий напротив. Она вынула из пачки, которая, видимо, заранее лежала на песке в банке из-под краски, сигарету и зажгла ее, чиркнув спичкой (откуда ее достала, я не понял) о кирпичную наружную стену.

– Ну ты даешь, – сказал я, имея в виду весь совокупный, немыслимый запас ее невозмутимости, и она иронически фыркнула, кашлянула, выпустила дым, становясь реальной.

Пока она курила, мы болтали о выставке – она открывалась через час или два, – но ее телесная близость по-прежнему владела моим сознанием почти полностью, каждый мой атом настолько же принадлежал ей, насколько мне, все чувства были сплавлены в одну сверхчувствительность; я видел, как поблескивает внизу на асфальте битое стекло. Она потушила сигарету о кирпич, сотворив маленький искропад, и я последовал за ней обратно в квартиру, которая была нью-йоркским жилищем владельца галереи. Не зажигая света, Алина вошла в ванную, и я слышал, как она помочилась; она не спустила воду, не помыла рук и, конечно, в такой-то тьме, не посмотрелась в зеркало.

Мы вышли из квартиры вместе, но к тому времени, как достигли улицы, Алина успела мне сообщить, что на открытие нам лучше прийти по отдельности, потому что там будет ее ревнивый бывший и ей не хочется допроса. Я был слегка уязвлен, но, пытаясь подражать ее беззаботности, согласился: мол, да, конечно, я, так или иначе, собирался сначала встретиться с Шарон в кафе около галереи и прийти на выставку с ней; мы поцеловались на прощание.

Алина работала вместе с Шарон и ее мужем Джоном, двумя из самых давних моих нью-йоркских друзей, в маленькой продюсерской компании, которая специализировалась на монтаже документальных фильмов. Для Алины это была подработка, позволявшая ей заниматься тем, что она назвала своим «художественным творчеством», – тем, для чего Шарон затруднилась подобрать слова и по поводу чего я из-за этого выражения – «художественное творчество» – испытал глубокие сомнения. Но на поверку Алина оказалась серьезной особой, хоть ее и чествовал как восходящую звезду мир постмедиаискусства, который очень часто самое тупое объявляет самым ценным. Картины и немногие объемные вещи, представленные на ее теперешней выставке (я не помогал ей их развешивать, только стоял рядом, потому что мне нельзя поднимать тяжести), она искусно состарила: написав портрет с современной фотографии, она затем каким-то образом придавала ему антикварный вид (то, что она нехотя рассказала мне о сути процесса, я понял плохо), так что он весь покрывался сетью тоненьких трещин, точно работа давнего мастера. Одна картина, основанная на изображении, скачанном из интернета и потом увеличенном, была портретом молодой женщины с потекшими тенями вокруг глаз, на лицо которой только что эякулировал мужчина, находящийся за рамкой; она смотрит на зрителя словно из другого столетия, из-за кракелюров[21]происходит смешение жанров, и образ получает колоссальную весомость; картина называется «Портрет Саши Грей»[22]. Алина написала несколько величественных имитаций абстрактно-экспрессионистских полотен и затем обработала их своим методом; поллоковские вещи смотрелись убедительно и выглядели неизменившимися, остальное же, казалось, было не то извлечено из-под руин Музея современного искусства после террористической атаки, не то добыто из недр грядущего ледникового периода. Она выставила и небольшой автопортрет, тоже с фотографии, он не был обработан, остался без трещин, и в контексте других работ непосредственность, с которой она обращалась к зрителю с холста, прямота ее взгляда была до того мощно сосредоточена в настоящем, что этот взгляд трудно было выдержать.

Встретив Шарон в кафе и поцеловав ее в щеку, я почувствовал, что между моими губами и ее кожей проскочила искорка, как будто Алина и Шарон вступили в соприкосновение через меня. Шарон заказала мятный чай, я – то, что посчитал обычным кофе из капельной кофеварки, а оказалось запредельно дорогим чистопородным напитком из кемекса[23]. Сидя за крохотным столиком у окна, выходящего на Хаустон-стрит, мы разделили на двоих большой кусок шоколадного кекса.