Книга Ребенок - Евгения Кайдалова

– Счастливо!

– У тебя хорошо получается, тренируйся побольше.

– Я постараюсь.

Он улыбнулся, и вдруг мне стало больно: сейчас он уйдет, а у меня ведь больше нет никого в Москве, кроме него и чемодана. К тому же теперь я не могла простить себе, что во время нашей тренировки смотрела на его руки, ноги, корпус, но только не на него самого: на редкость обаятельный парень!

Я провожала его глазами до самого общежития, а когда он окончательно исчез из виду, поняла, что и мне на улице делать больше нечего.

До экзаменов оставалось всего несколько дней, сквозь которые я постаралась промчаться как можно скорее. В эти дни я, правда, ходила на консультации, в сотый раз узнавала, что спрашивать будут только в пределах школьной программы (интересно, кто и когда эту программу видел?), что в сочинениях нужно избегать двусмысленностей (типа: «Наташе Ростовой пора было замуж, поэтому ей подарили петуха…») и что одеваться на экзамен нужно так, чтобы в одежде чувствовалось уважение к преподавателю (это был самый загадочный совет, который мне довелось услышать).

Приходя на каждую консультацию, я занимала свое место с твердой уверенностью, что пришла напрасно: знаний мне это не прибавит, моя судьба и так уже решена свыше, и там, наверху, мне, разумеется, пошли навстречу. Это я знала наверняка, потому что в роли божественного вестника (иными словами – ангела), объявившего небесную волю, мне виделся Илья Семенович. «Ave, Инна, поступай на журфак!» Разумеется, я поступлю. Иногда мне, правда, становилось не по себе: я слышала перешептывания соседей о том, как их гоняли репетиторы, какие горы учебной литературы они срыли на своем пути и сколько у них уже имеется публикаций. Но потом я убеждала себя, что все сомнения – от лукавого, а мое поступление будет истинным триумфом над страхами и предрассудками. Девочка из провинции, без единого знакомства в приемной комиссии, не взявшая ни единого урока у репетиторов, очень далекая от золотой и даже серебряной медали, ни строчки не написавшая в газету, с ходу возьмет такую высоту, как лучший университет страны. Я уподоблюсь бегуну-любителю, который всю жизнь трусил по парку возле дома, а потом вдруг записался в олимпийскую сборную да и получил на Играх золотую медаль. Такое случается только чудом, но я и жду от жизни именно чудес; мне их предсказал Илья Семенович, не мог же Мужчина ошибиться, выводя меня на главную в моей жизни дорогу!

После консультаций я возвращалась в общежитие под лаконичным названием из трех букв: «ДСВ». По версии общежитских аборигенов оно означало «Дом на Семи Ветрах» или «Дом Сексуальной Взаимопомощи»; официальную расшифровку этой аббревиатуры: «Дом Студента на Вернадского» я узнала в последнюю очередь. Но для меня ДСВ с первого же дня знакомства стал Домом СВетопреставления: это был дом катаклизмов в полном смысле слова. Кабины лифтов с тяжелым грохотом обрушивались на первый этаж, высыпали несметное количество людей и втягивали все новые и новые партии. Два встречных людских потока – с улицы и на улицу – сшибались возле вахты, как волны возле мыса Горн, и было просто нереально хоть как-то упорядочить эту стихию. Людей всегда казалось больше, чем их есть, из-за того, что они были молодыми, шумными, и энергии в каждом хватило бы на пятерых изъезженных жизнью. Эта энергия буквально распирала Дом СВетопреставления: вечерами его трясло от музыки и ритмичных телодвижений, неизменно бодрые голоса вылетали из комнат, как птицы из клеток, и мне было радостно и удивительно, каждый раз выходя в коридор, видеть у каждого встречного огонь в глазах. Такую россыпь огней не встретишь ни в одном другом доме, кроме общежития – дома студента, – где пламя раздувает ветер в карманах и ветер в голове. Встречаясь с соседями по своему родному дому в Пятигорске, я неизменно видела у них в глазах черное костровище или, в лучшем случае, подернутые пеплом угли и неосознанно становилась серьезнее и грустнее. А здесь каждый пойманный взгляд осыпал меня новыми искрами, от которых надежды разгорались все ярче и радость жизни становилась поистине неугасимой.

Обитатели Дома СВетопреставления перестали быть для меня инопланетянами, а стали просто братьями-скалолазами, бок о бок со мной штурмующими высоты МГУ. Конкурентов я в них не видела. Когда мы вместе с соседкой и еще несколькими новыми знакомыми шли сдавать первый экзамен, мне вдруг захотелось, чтобы сейчас мы дружно взялись за руки и с гиканьем помчались в бой за место под солнцем. Мы летели бы так, забыв обо всем на свете, подхваченные волной восторга, пока не уткнулись бы в списки принятых на журфак и не увидели бы в них все свои фамилии. Вот тогда можно было бы передохнуть, со слезами обняться и постоять немного в счастливом молчании…

– Абитуриенты, рассаживайтесь, пожалуйста!

Я повернула голову, не понимая, к кому это обращаются. Ах да, к нам. Мы же еще не поступили, только пришли на первый экзамен – сочинение – и рассаживаемся в огромной, высотой от первого до второго этажа, поточной аудитории. Мы впятером сели в один ряд, как и шли; я оказалась посередине. Нам раздали странные, неудобные листы плотной глянцевой бумаги, четыре – для черновика, четыре – для беловой работы, и предупредили о том, чтобы в конце мы оставили себе достаточно времени для переписывания – работать предстояло четыре часа. Двое ребят из нашей компании достали и со всеми поделились заранее припасенным шоколадом (подкрепляться на экзамене не возбранялось, и шоколад был у многих – тех, кто надеялся возбудить уставший мозг углеводами, а душу – гормоном счастья эндорфином). Еще нас, как детей, предупредили о том, что списывать категорически запрещается, и настал тот восхитительно-страшный миг, когда один из преподавателей вскрыл конверт с темами сочинений и начал писать их на доске. Я жадно вглядывалась в каждую появляющуюся букву. Так… «Основные темы лирики Пушкина». Но, простите, это же просто бред! Как можно глубочайший пласт лирических откровений взять и расслоить на какие-то основные темы? Попытка это сделать будет не менее смехотворной, чем попытка провести четкие границы между слоями атмосферы, без каждого из которых немыслим единый голубой купол. «Я вас любил…» – это философская лирика или любовная? А «Анчар» – историческая или гражданская? Или все-таки тоже философская? Ладно, Бог с ним, с этим маразмом, на доске уже появилась вторая тема… «"Маленький человек" в творчестве Достоевского». Час от часу не легче! Как же я ненавидела те уроки литературы, на которых мы обсуждали этих до мозга костей неполноценных «маленьких людей», которых буквально сровняли с землей все мыслимые и немыслимые психологические комплексы и жизненные обстоятельства! Как же мне хотелось раз и навсегда забыть обо всех этих униженных, оскорбленных, совращенных, умалишенных и презираемых, а хоть раз поговорить о сильных, стойких и мужественных, которыми изобилуют рассказы Джека Лондона, или о героях О'Генри – веселых несчастливцах, полных обаяния и не теряющих человеческого лица! Ну да ладно, на доске появилась спасительная третья тема… «Нравственные проблемы современной советской литературы». Господи! Да откуда они их взяли, эти нравственные проблемы, если самой советской литературы уже не существует?! Если перестройка перекроила все привычные понятия и то, что мы привыкли называть литературой, оказалось просто ее коммунистическим суррогатом? Этакой вегетарианской котлетой с привычной формой, но слащаво-морковным содержанием вместо рубленого мяса жизни… И кто придумывает только такие дурацкие темы?! Пренебрежительно фыркнув, я повернулась к соседям, чтобы поделиться своим разочарованием, и увидела вокруг себя покорно склоненные над бумагой головы. И тут я испытала обжигающий, ледяной укол осознания: а выбирать-то все равно придется!