Книга Последний загул - Марина Серова

Семен Геннадьевич, обстоятельства смерти вашего племянника не представляются мне сложными. По обстоятельствам добываются факты. Факты служат доказательствами. Доказательства играют роль пресса, попав под который люди делаются покладистыми. Нам, господин Рогов, очень нужна покладистость Гореловой Екатерины, — как ее? — да, Дмитриевны, хозяйки «Фавора». Бог в помощь! Но только если идея о насильственной смерти вашего племянника не высосана из пальца. А это вполне может быть. По крайней мере фактов, свидетельствующих об обратном, у меня пока нет.

Уж не дурачите ли вы меня, многоуважаемый Семен Геннадьевич?

Я вспомнила его «деточка», обращенное к молоденькой официантке, и «…солнце надо ценить!». И еще — как быстро его самодовольный лик сытого кота преобразился в морду злобного пса.

Нет, об этом и думать не хотелось. По крайней мере сейчас. Мелькнувшее предположение я не облекла словами даже про себя. Оставила на потом. Знаю, не забыть мне его теперь, всплывет оно в свое, самое подходящее для этого время.

…Тщательная небрежность. Правомерно ли такое сочетание? Так вот, оделась я с тщательной небрежностью. Копна всклокоченных волос, перехваченных по лбу широкой лентой темной, но пестрой косынки, синие, местами крепко потертые джинсы в умеренный «обтяг», джинсовая же курточка, на добрых две четверти короче торчащего из-под нее грубого серого свитера. И никакой косметики.

Остановившись перед зеркалом, я вгляделась в свое отражение. Не мой стиль, нет. Но и эта Татьяна не лишена привлекательности, если уж судить объективно. Сделать из себя стильную грымзу мне не удалось. Ну и ладно.

Перед тем как выйти из дома, я во второй раз за сегодня развязала замшевый мешочек. Теперь уже под имя «Евгений».

3+22+26 — показали мне гадальные кости.

«Очень часто грубостью скрывают слабость, защищая таким образом наиболее уязвимые места своей личности. Если помнить об этом, то тайное станет явным», — вот что это значит.

Говоря подходящим к ситуации жаргоном, «в жилу» мне сейчас такое поучение. Спасибо, родимые!

В клуб авиационного завода я попала через высокие застекленные двери, краска на которых облупилась от времени и непогоды, и очутилась в фойе, отделанном мрамором еще при старом режиме. Я удивилась упорству здешней администрации, устоявшей перед соблазном сдать здание в аренду предпринимателям. И еще одно было достойно удивления — тишина и безлюдье, не сочетавшиеся с моими представлениями о происходящих здесь сборищах вольных музыкантов и их поклонников.

Была я как-то на рок-тусовке, правда, в другом городе. Незабываемые и во многом веселые воспоминания о пережитом тогда музыкальном безобразии сохранились до сих пор. Да, джаз — это не рок.

Настроившись на серьезный лад, я двинулась через фойе к лестнице с никелированными стойками, подпиравшими перила, и только отсюда услышала отдаленные голоса и звучание ударных инструментов. Звуки шли снизу, из подвальных недр здания, и были глухи, будто раздавались за семью стенами.

По лестнице навстречу мне поднималась девица, по одежде — точная моя копия. Только распущенные волосы и темный, деревянный крест на груди отличали ее облик от моего. Освещение здесь было плохое, и лица ее я разобрать не смогла.

— Привет, подруга! — неожиданно поздоровалась она и вскинула руку с папиросой. — Припали чем-нибудь.

Я щелкнула зажигалкой, и она, втянув в себя дым, благодарно кивнула.

— Ребро здесь? — спросила я, решив не упускать удобного момента.

— Да, — ткнула она большим пальцем через плечо, — но не играл еще, так что не лезь, а то нарвешься, — и, рассмеявшись коротко и хрипло, прошла мимо.

«JAZZ!» — было выведено крупными и нарочито кривыми буквами над широко распахнутой дверью, ведущей в подвальный коридор. Вот здесь было уже шумно. Барабанам вторили несколько труб, и мягкий бас выводил, повторяя раз за разом, приятную музыкальную фразу. Крики и хохот, прозвучавшие аккомпанементом к вступлению, смолкли, и осталась только музыка и негромкий гул голосов в коридоре.

Несколько человек, оживленно беседующих перед дверью, посторонились, не обратив на меня внимания, и я вступила в местную кумирню поклонников джаза.

По коридору пришлось идти, лавируя между людьми, подпирающими стены, прохаживающимися, дымящими сигаретами и пьющими разное из разных — стеклянных, жестяных и пластиковых — емкостей. Пестрая публика — как на стадионе во время соревнований. Поджарая молодежь и седовласые, с пивными животами люди. Джинсы и кожа, пиджаки с галстуками на белых рубашках и простецкие свитера — ограничений в одежде здесь не существовало. И в манерах тоже, как выяснилось сразу же. Стоило мне на секунду остановиться, чтобы пропустить двоих с гитарами наперевес, как меня тотчас же обняли за плечи, поцеловали в щеку и отпихнули. Произошло все настолько неожиданно и быстро, что я не успела заметить этого шутника.

Концертный зал, куда я в конце концов попала, оказался низким, обшитым досками, но обширным помещением с дрянной акустикой. Вместо рядов кресел здесь стояло несколько десятков стульев, но народ мог и ходить, стоять вдоль стен или сидеть прямо на грязном полу, кому как нравилось.

Сцены как таковой тоже не было. Просто часть зала, немного лучше освещенная, была отгорожена от остального пространства толстым канатом, протянутым от стены к стене. Несколько исполнителей, играя, садились, вставали, неторопливо прохаживались и общались друг с другом, не прерывая своего занятия. И как же здорово у них это получалось! Публика, которой здесь хватало, вела себя непринужденно, но так, что не было слышно ни одного громкого возгласа. Большинство наслаждалось негромко звучащей музыкой, но были и равнодушно глазеющие по сторонам.

Удивительно, занимаясь делом, я попала на неплохой концерт. Это в порядке исключения. Обычно мне приходится бывать в местах куда менее приятных.

Люди на сцене закончили музыкальную композицию, приняли аплодисменты и благодарный свист как должное. Зрители переговаривались с ними как со старыми знакомыми. Я пробилась поближе и заняла место, откуда были хорошо видны и ряды стульев, и зрители возле каната, и сами артисты.

— Девушка, сядьте, пожалуйста! — дернув меня за свитер, вежливо пробасили сзади.

Я оглянулась — снизу бездонными глазами смотрел на меня небритый лик сидевшего на полу человека.

— Или подвинься, что ли! — предложил он мне совсем другим тоном.

И в это время музыканты, отложив инструменты, полезли через канат в публику, а ударник, жахнув по тарелке и приглушив ее рукой, возопил на весь зал:

— На сцене команда Евгения Реброва!

И под вопли зрителей выдал долгую и торжественную дробь.

Этот, с небритым ликом и волосами, собранными на затылке в конский хвост, крякнув, поднялся и, бормоча что-то, полез на сцену. За ним из зала последовали еще двое, столь же колоритного вида.

Приняты они были великолепно и играли хорошо, но в отличие от своих предшественников слишком заученно, бездушно как-то. А когда после исполнения нескольких коротких вещей и одной длинной, положили инструменты и ушли со сцены, я двинулась следом за небритым, направившимся к выходу из зала.