Книга Аферистка - Кристина Грэн

Я считала, что он очень несправедлив к Кларе. Она заботилась обо мне в течение долгого времени. Моя мать оставила нас с отцом, когда мне было четыре года.

Мама ушла из дома, потому что полюбила другого человека. Я долго не понимала, почему она так поступила. Но в пятнадцать лет, став уже достаточно взрослой и приобретя большой опыт общения с отцом, я простила мать. Хотя, конечно, не совсем, не до конца. Но теперь я понимала, что «женщине из хорошей семьи», как говорил о матери отец, было трудно переносить постоянную ложь, недомолвки, поспешные бегства из одного города в другой. И я, и Клара намного легче мирились с подобным образом жизни. Я была ребенком и воспринимала любые перемены как веселые приключения. А сентиментальная коммунистка Клара обожала хаос, беспорядок и неустроенность в жизни.

Новые города, новые дома, новые имена… Когда мне исполнилось шестнадцать, мы переехали в Гамбург и поселились на вилле на живописном берегу Эльбы. Дом был старый, частично разрушенный.

— Здесь нужен небольшой ремонт, — заметил отец.

Он снял виллу у пожилой дамы, которая удалилась в дом престарелых. Пожилым дамам Губерт Вондрашек, который в тот период времени представлялся всем как Харальд Вернер, казался неотразимым. Мы очень часто останавливались в домах, которые принадлежали немолодым женщинам. Отец очаровывал их своей обходительностью, титулами и выдуманной профессией. Целуя им ручки, он как бы невзначай упоминал о размерах своего состояния, о своих связях в обществе и исподволь внушал им мысль, что является человеком в высшей степени порядочным и платежеспособным.

— Нужно выбирать такой дом, который очень трудно сдать, тогда его хозяйка поверит всему, что бы вы ей ни говорили, — утверждал отец, и жизнь доказывала, что он прав.

Если объявление о сдаче дома в аренду появлялось в газетах на протяжении трех-четырех недель, отец звонил его хозяевам или маклеру. Он всегда отдавал предпочтение меблированным домам или квартирам, принадлежащим пожилым дамам. Если он наталкивался на недоверие или излишнее любопытство, то сразу же прекращал переговоры, ссылаясь на то, что дом ему не понравился. Порой — правда, не слишком часто — случалось так, что пожилые дамы сразу же шли ему навстречу. Ведь отец так любезен. Он и со мной был всегда любезен и приветлив, но держался на некотором расстоянии. Поцелуй в лоб перед сном, заданный мимоходом вопрос о том, как идут дела, милая, брошенная на ходу шутка — вот и все знаки внимания с его стороны, которыми я вынужденно довольствовалась. Порой он приводил в дом женщин, они дарили мне конфеты, а потом удалялись вместе с ним в его комнату. Когда я подросла, я стала обслуживать за столом его гостей, надев белый кружевной передничек и выдавая себя за домашнюю прислугу. Отец был великодушным, беззлобным человеком, ничего не требовавшим от Клары и меня, кроме доброжелательного отношения и готовности к пособничеству.

Я не считаю, что мое детство несчастливое, хотя Клара порой называла меня ужасным словом «полусирота».

— Моя мама жива, — заявляла я, не желая задумываться, чем фактически отличается умершая мать от той, которая бросила своего ребенка.

Однажды она просто исчезла из дома. И я не понимала, как она могла решиться на такой шаг. Она ушла из замка, в котором мы тогда жили, с белым кожаным чемоданом (эту деталь отец всегда подчеркивал в своих рассказах о бегстве матери), и больше о ней не было ни слуху ни духу. Она ничего не оставила мне на память, кроме двух фотографий, на которых изображена счастливая молодая женщина с младенцем на руках. Отцу, который, по его словам, любил ее так, как ни одну женщину ни до, ни после, она тоже ничего не оставила на память, кроме нескольких шляпок и пластинок. Мой отец был лишен способности скорбеть и печалиться. И потому в моей памяти не запечатлелись картины семейной трагедии. Вскоре он нашел Клару, и она стала заниматься домашним хозяйством.

Позже, когда я подросла, он рассказал мне о любовнике мамы, певце. «Длинноволосый бард», — уточнял отец.

— Она всегда была романтично настроена и не годилась для семейной жизни, — говорил он, снимая с себя всякую вину за произошедшее.

Тем не менее он никогда не отзывался плохо о маме. Отец упрекал ее лишь в том, что она бросила его как раз в тот момент, когда он стал хозяином замка.

— Мы долгое время ютились втроем, с маленьким ребенком, в небольшой комнате пансиона. А затем я нашел этот замок, Фелиция. Достойная оправа для такого бриллианта, каким я всегда считал твою маму. Сказочный дом. Ты его помнишь? Парк, широкая подъездная дорожка, антикварная мебель. Ты на своем детском педальном автомобильчике разъезжала по анфиладам комнат. Но твоя мать оставила всю эту роскошь, так как решила, что безумно влюбилась.

Я хорошо помнила красный педальный автомобильчик, но воспоминаний о замках, анфиладах, парках и садах не сохранилось в моей памяти, потому что их было слишком много в моей жизни. Со временем меня, как и Клару — правда, по другим причинам, — стали раздражать бесконечные переезды с места на место. Я с сожалением покидала даже убогие комнаты во второразрядных пансионах, которые мой отец называл «временным пристанищем». На мой взгляд, в нашей жизни все было временным и ничего — постоянным и окончательным.

Однако я скрывала свои чувства. Каждый раз, когда мы переезжали на новое место жительства, я выражала бурный восторг. А когда снова покидали дом, в который совсем недавно въехали, отец обычно с сияющим от радости лицом заявлял мне, что наше новое жилище будет прекраснее и роскошнее старого. И я верила ему, потому что у меня не было другого выхода. Отец не допускал недовольства, капризов и слез. Он был беспощадным оптимистом. А также клоуном и аферистом, обладающим даром очаровывать людей. Однако через некоторое время эти люди испытывали горькое разочарование. Но отец не мог вести себя иначе в мире, жизнь в котором он не в состоянии оплатить.

Осматривая новый дом, Клара часто напевала песенку Полли из «Трехгрошовой оперы». Она сыграла как-то на провинциальной сцене в Восточной Германии эту роль и очень гордилась собой. Впрочем, социалистическая действительность разочаровала ее, она не соответствовала ни политическим, ни художественным запросам Клары. Девушка бежала в ФРГ вместе со своим женихом, но его застрелили при пересечении границы. Клара называла такой поворот событий жестокой иронией судьбы, потому что жених бежал только из любви к ней. У него, собственно говоря, не имелось других причин эмигрировать.

Перебравшись в Западную Германию, Клара стала называть себя Клер и попыталась сделать артистическую карьеру. Однако ей это не удалось. Она вела полуголодный образ жизни, время от времени подрабатывая статисткой в театре, пока не встретила моего отца, который определил ее на роль своей компаньонки и моей воспитательницы. Мамаша Кураж (так я порой называла Клару про себя) по-своему любила меня, хотя уверяла, что уйдет от нас, как только получит стоящую роль.

Трижды она осуществляла свою угрозу. В последний раз это случилось, когда мне исполнилось двенадцать лет. Клер отсутствовала четыре недели. После возращения она ни словом не обмолвилась о том, где была и как жила без нас. Мой отец полагал, что она попалась на удочку режиссеру, снимавшему порнофильмы.