Книга Паразитарий - Юрий Азаров

— А это клише у меня как? В порядке?

— По крайней мере мерлейского влияния мы не обнаружили. А это самое главное. Правда, есть некоторые оттеночки, но для окончательного определения нужно брать пункцию из кости, а это вам ни к чему.

Мне тогда удалось выпросить клише моего зада вместе с расшифровкой данных электронных машин, что я и приложил к анкете, поскольку был уверен, что все мои беды завязаны, в том числе и на национальном вопросе. Я это понял, когда меня вызвали однажды в Бюро проверки и стали долго выпытывать, почему я дружу с Ксавием.

— Вы знали, что он мерлей, и стали дружить с ним?

— Представьте себе, мне иногда страсть как хочется ощутить себя мерлеем! — нагло ответил я. — Или евреем…

— Это одно и то же…

Справа от меня сидел мужчина средних лет, явно смахивающий на мерлея. Он был шикарно одет и держался не просто, как задержанный или как приглашенный в Бюро проверки, он держался как человек, которому ничего не грозит. Он привстал и, точно подбирая слова, стал медленно рассуждать…

— Не скажите, — тихо проговорил он. — Я позволю себе вмешаться в ваш спор. По части задней части я не специалист и здесь не берусь судить, а вот что касается затронутого вами вопроса о мерлеях — это другое дело. Здесь я кое-что смыслю, поскольку специально занимался этим предметом. Вот что я вам скажу, мерлей — это местечковый, а точнее региональный, интроверт. Он замкнут на себе. Он может быть говорливым и общительным, но это все у него носит истерический характер. Общительность есть в этом случае форма элиминации собеседника: говорю потому, что не хочу другому дать рта раскрыть. Это тип мерлея, который живет исключительно своим миром.

Что же касается евреев, как и русских, то здесь совсем другое. Здесь завышенные притязания. У первых они нараспашку, а у последних скрыты так, что веками надо продираться к ним. Эти завышенные притязания и есть, как заметил Бердяев, то, на чем держится мессианизм. И русский, и еврейский.

Мой собеседник рассматривал клише и мямлил:

— На вашем заду все написано. И рассуждать нечего: паразит, всем сочувствующий. Сейчас границы стерлись. Праховы и Хоботы превратили русских людей в пегих кляч, а евреев — в клячеґобразных мерлеев. Только ни те, ни другие этого не поняли. А Достоевский это понял еще в позапрошлом веке. Да-с, ценность человека определяется не участком земли, не чертой оседлости, а готовностью выжить на каторге, которая наделяет клиента по выходе паспортом. Как стало известно, этому паспорту лучше всего быть заграничным. Русский человек оторвался от почвы и полетел. Полетел на тот свет. На Запад. В Штаты. В Канаду, куда угодно, только бы за границу своей почвы! По-английски вечный жид звучит гораздо нейтральней: скиталец. Грядущий тип частичного человека можно обозначить как передвигающийся русский. Пегие на Западе осваивают еврейство: готовы прокормиться чем угодно — умом, талантом, хитростью, жульничеством, изворотливостью, посредничеством, чужой благотворительностью, только не потом, поливающим землю! Я вам, сударь, не от балды говорю, а со ссылками на источники, на конкретных авторов, бежавших за рубеж.

Один из них заметил: русский человек в свое время стал гегельянцем, позитивистом, потом ницшеанцем и дарвинистом, марксистом, махистом, неокантианцем, а потом вдруг нашел свое — религиозную философию, но тут-то его и вышвырнули из своего — и очутился он в бегах, в родной диаспоре! Судьба. И здесь речь идет не о культуре или национальных свойствах народа, а о судьбе — категории абсолютно формальной. Я поясню. — Человек средних лет поправил очки и, будто показывая на пальцах, пояснил. — Поймите, если впрямь существует какое-то принципиальное отличие евреев от русских, то оно в следующем: евреи научились жить на уровне судьбы, осознание чего требует от человека готовности ко всяческим отказам. Главнейший из них — от «почвы». Евреи Шагала летают, как бы ни был хорош Витебск. Шагал и сам всю жизнь летал; его Витебск, как и панно Метрополитен-оперы, — пустяки по сравнению с этой готовностью к воздушным перемещениям.

Трудно, однако, русскому примириться с мыслью, что его дом может взлететь на воздух, даже если речь об этом вести в терминах не подрывного дела, а религии. Впрочем, религия — это и есть своего рода подрывное дело, даже христианство с его церковным уютом, напоминающим о ньютонианстве, а не об иудейской теории относительности.

— Вы считаете эту теорию иудейской? — спросил я.

— Абсолютно. Здесь очень важен момент отказа от геоцентричности — этой глобальной «почвенности». Еврейская диаспора стала первоначальным наброском этой коперниканской революции. Отказаться от земли, оставаясь в ее пределах, — это и есть диаспора. Повторю уже ранее сказанное: это был прообраз всего дальнейшего движения культуры, догадка о всеобщей судьбе. Антисемитизм в этом контексте — простое нежелание выйти из дома, оторваться от теплого очага.

Недавно я побывал в Швейцарии; самое интересное, что я увидел, — это толпы арабов на набережной Монтре, расположившиеся там запросто, по-семейному, с женами и детьми, чуть ли не в кочевых кибитках. Это отнюдь не нефтяные шейхи, а отдельная обслуга. Но при таком наплыве обслуги господа, как сами понимаете, перебираются в другое место. Из чистой публики в Монтре остались, кажется, только Чарлз Спенсер Чаплин и Набоков, да и те лежат на местном кладбище. Это говорится к тому, что под швейцарские банки подведена хорошая мина — и подвели ее сами же «банкиры», сами же «евреи». По-другому это называется суетой сует и всяческой суетой, которой предстает пресловутый «капитализм». Почвенники думают, что на «почве» можно отсидеться, обрести стабильность. Небольшая поправка: в «почву» можно лечь, как Набоков в Монтре, и только этот вклад будет поистине надежным.

Впрочем, Чаплина как раз после похорон и выкопали из могилы с целью получить выкуп за труп.

Вышесказанное, надеюсь, основательно подводит к мысли об идентичности «араба» и «еврея», или, по-другому, революционера и банкира. Эта тождественность не дает покоя почвенникам всех стран, усматривающим здесь некий грандиозный, совсем уж супержидовский заговор: как это так случилось, что в революцию 1848 года в Париже спалили все банки, а Ротшильда не тронули? И эти подозрения никак не рассеиваются тем фактом, что все без исключения "утопические социалисты"…

— Кто вы такой? — перебил я мужчину средних лет, поразившись, как в одно мгновение ока у него выросли узкие усики и вставились золотые коронки. — Вы темная сила, что ли?

— Я не могу до конца удовлетворить ваше любопытство. Мы с вами еще повстречаемся при великом грабеже страны и ее полном разорении.

— Разве она не разорена и не разграблена?

— Пока что грабежи носят сугубо местный и, я бы сказал, утробный характер, все загоняется в пузо, а вот когда пузо начнут выворачивать, тогда никакой Маркс вам не поможет и никакие межрегиональные евреи не спасут. Вы меня не слушаете, а я снова хочу подчеркнуть, что в моих устах чистые источники. Говорите, Маркс при чем? Да при том, что именно он настаивал на еврейской сущности капитализма с его эксплуатацией трудящихся. Но это поистине дело случая, кем станешь — банкиром или революционером. Ротшильду повезло, а Троцкому нет, хотя этот последний и сам на своем веку спалил немало банков.