Книга Лимоны и синицы - Марта Кетро

Голова кружится так, будто я та корова, которую похищают инопланетяне. Поэтому всё время посматриваю на небо. Полное ощущение, что уже перезимовала одну жизнь и теперь совсем обессилила, а ведь ноябрь ещё не начался. Несколько лет меня поддерживало заклинание «в мире достаточно всего для меня». Достаточно тепла для меня. Достаточно любви. Достаточно денег. Достаточно солнца. Если что-нибудь кончалось в одном месте, я знала, что в другом меня уже дожидаются новые запасы – в мире достаточно всего для всех. Но вот сейчас я вдруг оказалась без сил, чтобы перебраться туда, где есть моё всё. Поэтому я задираю голову и думаю: заберите меня. Заберите меня.

А вокруг, в самом деле, прохладная обес-кровленная весна, и я даже не удивлюсь, если увижу прошлогодний снег.

Ночью я ходила смотреть на море – Финский залив разворачивает веером горизонт и сводит параллельные линии. Там, впрочем, оставили мало воды и всё забрали синим забором, но невозможно изменить сквозняк и луну, пока она сама того не пожелает. Поэтому чистый, ничем не пахнущий ветер, выдувал дорогу для лунного света, и кто-то из них прижигал лицо, холод или луч, точно не знаю. Я поехала, чтобы вспомнить специфическое питерское смирение, превращающее в пилигрима любого прохожего, идущего от Приморской к воде, вдоль длинных домов и пустырей. Каждый тут находится в определённом положении по отношению к ветру: идёшь ли по улице Кораблестроителей или по Капитанской, не имеет значения, существенно лишь то, по какой щеке тебя хлещут. Да и это пустое, потому что на обратном пути всё равно подставишь другую.

На этой дороге всякое «мы» неизбежно рассыпается на отдельные «я», а самое одинокое «я» неожиданно обнаруживает себя, состоящим в опасной близости. И потому здесь следует прощаться, разрывать связи, заключать союзы, произносить слова «никогда» и «всегда». Если и тут у людей не нашлось что пообещать друг другу, то и нигде не найдётся. А те, кто не расстались, имеют некоторые шансы.

Долго этого выдержать нельзя, поэтому сворачиваю во дворы, где дома покачиваются на марсианских ногах. В речке Смоленке не спят крикливые утки, похожие на тыквенные семечки. Я бы много плакала, будь у меня только одна жизнь. А так я потом окунусь в тёплое средиземноморское молоко, которое вылечит и приласкает, но сначала нужно хорошенько застыть и обжечься – даже не знаю зачем. Для выравнивания внутренних весов разве что, которые совсем сбились с толку: на одной чаше «да, но», «необходимо и страшно», на другой «нет или может быть», «хочу, но нельзя», и много мелкого мусора, подлежащего учёту, а сверху ещё бабочка перелетает, нарушая баланс. И мне иногда нужно сбросить все гирьки разом, ничего больше не высчитывать, сесть тихо и подождать, куда она выберет опуститься.

Может быть, никуда.

В декабре двенадцатого года все как-то очень серьёзно ждали конца света, а я много думала о том, как он происходит на самом деле в масштабе человеческой жизни.

Сценаристы, когда хотят показать паршивые отношения в паре, любят использовать один приём. Ночью женщина сидит на кухне и читает книжку (или лопает котлеты), и тут, почёсывая пузо, входит мужчина, открывает холодильник, достаёт кефир, отпивает, ставит на место, потом закрывает холодильник, выключает свет и уходит. И женщина так и замирает с котлетой в зубах или над книжкой. Потому что осознаёт, насколько её не видят.

Это бытовое представление о конце света.

Бывает, воплощается другой избитый сюжет: однажды человек обнаруживает, что его место занято. Это может случиться по-разному, мелко или всерьёз. Просыпаешься, а твой аккаунт взломан, там уже хозяйничают и отвечают на комментарии. Или видишь на фотографии, где по всем признакам должен быть ты, красуется другой, и его обнимают руки, которые всегда обнимали тебя. Или подходишь к двери своей квартиры и слышишь, как внутри кто-то беззаботно смеётся твоим голосом. И тогда ты узнаёшь, что у тебя больше ничего нет.

Это не конец света, но большой в нём перерыв.

А ещё случается, что никто вроде не обижал и не обирал, но ты сам теряешь своё место и перестаёшь видеть себя. Будто «я» только что вышло, вроде даже край пальто лишь секунду назад ускользнул с границы зрения. Осталось невнятное «третье лицо», потерявшее имя и цвет глаз. Тут даже пьяный врач не нужен, чтобы сказать – тебя больше нет.

И если в первых двух случаях человек иногда пытается подпрыгивать и кричать «я здесь, посмотрите на меня», тут не перед кем скакать.

Далее варианты. Может случиться состояние, много лет назад увиденное мною на выставке Сары Мун. Серия фотографий о девочке, которую сначала плохо любили и мало радовали, а потом она вышла замуж за Синюю Бороду. И где-то в промежутке висела размытая карточка, подписанная фразой «и тогда она отчаялась». Не помню, что было на ней, потому что отчаяние не фиксируется ни на бумаге, ни во времени. Оно длится и не проходит. Это и есть окончательный конец света.

Но можно попытаться, можно пуститься в путь, найти беглое «я», воссоединиться с ним и стать целой. Не факт, что получится, но это движение, это похоже на жизнь.

Только придётся всё изменить.

Винтажные шарики тоньше скорлупы и бьются до невозможности драматично – с тончайшим вскриком распадаются на узкие ломкие пластинки, в каждой из которых заключено немного света от лампы, и кажется, будто что-то сияющее погибло и теперь угасает. И, складывая осколки на совок, я не выдерживаю и говорю: меньше трагедии, в самом деле. Уж я-то знаю цену аффектированным жестам. Тебе сколько лет – пятьдесят, шестьдесят? а будто подросток: раз – и насмерть, и мир на куски. Такие мы прям нежные!

Выбрасываю в пакет и понимаю всю идиотичность своих претензий. Во-первых, к шарику. А во-вторых, он в самом деле разбился.

Хорошо, что у меня их много.

Разговариваем иногда в Сети. Я почему-то с ним расслабляюсь и просто пишу необходимые слова подряд. «Не знаю, как на вашем краю Москвы, а у нас на северо-западе весна и крокусы расцветают, выламывая асфальт, – вру беззастенчиво, он не приедет проверить. – Скоро рассыплюсь на тридцать одну маленькую марту, каждая будет ростом в два дюйма и весом в полтора с лишним кило. Пустила в рот волосатого мужчину, он обжился и командует моими зубами, и я иногда спрашиваю тревожно – что? что? – а он говорит, там уже лучше, осталась одна семёрка».