Книга Пустыня - Василина Орлова

И снова поплыли степи за окном, облака сизо-розовые на фоне голубого неба. Вспаханное поле.

То сёла, то кладбища. То обиталища живых, то мёртвых. Я люблю сельские кладбища. Но странною любовью. Конечно, могилы всегда наводят на всякие полезные мысли, но особенно люблю ходить меж них и ничего такого особенного не думать. Металлические кресты с загнутыми концами выкрашены порой в весёлый насыщенный голубой, тот самый, каким в наших широтах красят и оконные ставни, и железные ворота. Встречаются среди крестов, особенно если углубиться чуть-чуть, пройти в заросли, сирые бетонные обелиски с красными жестяными пятилучевыми звездами.

Могилки часто не обихожены, растут себе вкривь и вкось, как бог на душу положит, одна просядет, вторая на бок завалится. А в последнее время побогаче, что ли, люди стали, разжились деньжатами, начали гранитные памятники заказывать. Дударкивское кладбище в последнее посещение поразило совершенно непохожим изображением Игорька на граните, парень жил через два двора от нашего. И младше меня был. На мотоцикле с другом разбились. Бабушка сказала, парни забрали себе девчат — годом позже в то же время две маленькие девочки умерли не своей смертью в селе…

Поезд затопил густой туман. Потом развеялся и он. «Безопасность движения — превыше всего!» — мелькнул выцветший транспарант на белёном сарае на станции Солёно Озеро.

— Девушка! — настойчиво обратилась проводница.

— А?

— У вас посмотрите!.. — шёпотом.

В её тоне было что-то такое, я почти испугалась — а оказалось всего лишь, брючина завернулась на высоком сапоге. Подумаешь! Но поправила и поблагодарила. В провинции как-то очень придают значение таким вещам. Переодеваются в поезде — словно нельзя сразу в дорожную одежду облачиться. И вообще…

Симферопольская вокзальная башня с часами показалась ниже, чем когда видела в прошлый раз. Башни-то, думаю, не растут в обратную сторону?

Таксист подсёк меня умело, как леща, и удалился ловить второго пассажира, а я осталась возле автомобиля. Я ничего не имела против. Проходили минуты. Некуда торопиться. Я в своём полном распоряжении. Даже рассмеялась. Расхаживаю туда и сюда и чувствую себя просто прекрасно. А водитель вот огорчён: второго пассажира заловить так и не удалось.

— Долго ехать?

— Где-то час двадцать.

Я услышала тоже с удовольствием: час двадцать путешествия в автомобиле по Крыму. Надо же. Всё-таки велика щедрость мира.

Нравится здешняя земля. C ней почти ничего не связывает, и ни родни, ни друзей, но сама яркость, раскрашенная бедность, глубокие цвета захватили ещё лет в семнадцать, когда в первый раз с подружкой Анечкой рванули сюда летом. Где те подружки…

Ноябрь, цвета подверглись словно бы специальным фильтрам, смягчающим резкости и градуирующим насыщенность в соответствующей компьютерной программе. Стали тоньше, легче и чётче.

Автомобиль шёл вверх и вниз, и скоро маленькие штопоры начали ввинчиваться в уши от смены высот, но даже они не могли перебить непрерывную радость волшебного созерцания в бесконечном движении. Вдали были горы, и они приближались, развёртывались. Над горами нависал словно второй ряд, воздушная гряда, и снизу облака были разве что чуть бледнее сизо-сиреневых лесистых своих собратьев, а зато сверху белые. Но даже белизну можно было принять, если слегка расфокусировать взгляд, за снежные шапки, и тогда начинало казаться, что и на облаках можно жить, и там такая же земля, как наша.

Даже не представляю, что можно чувствовать, день за днём просыпаясь в доме у подножия, а лучше на вершине какой-нибудь из здешних гор. С них же со всех открывается море. Хребет приближался, а я решала, что если бы стала писать горы маслом, кисточка непременно ходила бы по кругу всех возможных синих оттенков, и ещё касалась самым кончиком алого и тут же белил и охры — но мне бы, конечно, не удалось написать всё, как оно есть. И, насколько я могу судить, подобное никому ещё не удавалось. Есть некий тайный смысл и в запретах некоторых религий, в том числе иудаизма и ислама, на изображения. От лукавого…

И я обрадовалась, что не захватила фотоаппарата. Зачем стряпать суррогат из объёмных воспоминаний — ловить ракурсы и моменты, которые заслоняют всё от взгляда, лучше ступать босыми ногами, дышать острыми ноздями, и так запоминать. Без глянцевых латок дырявой памяти.

А солнце наискось очень удачно золотило листья, кстати сказать. И они ещё не везде осыпались вовсе, ивы стоят желтые и косматые, березки дрожат в частичном неглиже, и только пирамидальные тополя похожи на веники, воткнутые в землю торчмя.

Море открылось так неожиданно, что я даже не удивилась. И удивилась, что не удивилась. Ну море и море. Здравствуй, море. Хочу пожать твою солёную лапу.

— А вы откуда? — вдруг спросил водитель.

Я сказала, немного помявшись. Всегда неловкость чувствую, перед тем, как объявить, что москвичка. А выговор всё равно выдает. А что не москвичка, долго объяснять, не хочется вдаваться. А москвичка почему не хочется говорить — наверно, и так понятно.

— А я сам с России. С Курска.

Надо же. Второй курчанин.

— Служил здесь, так и остался. Прижился. Трудно тут.

— Красиво.

— Красиво, а жить трудно. Работы нет. Но уже прикипел, семья. Сын, дочь.

— Чем занимаются?

— Сын школу закончил, поступил в университет на заочное, работает. А дочери уже за тридцать…

Сказал и замолчал, словно назвать возраст и значило поведать, чем занимается.

Ну да ладно. Мне, в общем, не хочется говорить. Хочется смотреть. А смотреть есть куда. Лачуги, по-другому не скажешь, выбеленные, в оплетенных виноградом загородах, с теми самыми ярко-голубыми воротами, лепятся одна к одной как попало. Ласточкины гнёзда. Вдоль дороги мелькнула надпись углём на картоне «самса-лепешки», ещё лотки с луком, длинные связки ярко-рыжих тугих луковиц. На одном повороте сбились в стаю гипсовые грубо раскрашенные парковые скульптуры, лошади и гномы, те и другие с нарисованными большими синими глазами. Велико богатство твоё, нищая и щедрая моя земля…

— Работы совсем, совсем нет. А думаете, в России лучше? Не лучше… Вот в Москве да, потому что там всё скучено. Все и крутятся…

Мягкий уход

В Москве да. Когда ощущение непреходящего трагизма становилось необоримым, я понимала, надо пойти на кухню и съесть что-нибудь вкусное. Универсальный рецепт. Наш ответ Чемберлену! Так как еда — есть, есте — отрицание смерти.

«Новый шампунь сансилк! Новый мягкий уход за вашими волосами!»

Надо осуществить мягкий уход. Отсюда. Тогда, собственно, я и замыслила, усталая рабыня, побег. Правда, ещё не знала, что именно в Ялту, но как кстати она подвернулась!

Москва, Москва. Как тяжело было бы надолго расстаться с тобой — тебя можно проходить всю жизнь, да так и не пройдёшь.