Книга Последняя женщина - Михаил Сергеев

— Став свободным, я обрету счастье.

Квитаний посмотрел на него с удивлением.

Разве свобода приносит счастье? Он не считал себя счастливым человеком. Конечно, любой раб гораздо несчастнее своего господина, это очевидно. Но делает ли она сама по себе человека счастливым? Нет. К тому же этот раб имел почти все, что Марк называл свободой.

Его размышления прервал начальник стражи.

— Посыльный консула! — объявил он.

— Пусть войдет.

Вошедший преторианец, статный мужчина средних лет, был лишь ненамного моложе его.

Охватывающая его живот лорика — кожа, обшитая иссеченными стальными полосами, — носила следы многочисленных ударов. А четыре наградные фалеры, начищенные до блеска, говорили о том, что перед ним заслуженный ветеран.

— Слава легату Марку Квитанию! — громко сказал посыльный и опустился на колено, протягивая вперед свиток.

— Встань, солдат. Здесь по достоинству ценят твое мужество.

Квитаний сорвал печать. Пробежав глазами первые строчки, он бросил старшему:

— Завтра выступаем, — и повернулся к стоявшему перед ним рабу: — Вот видишь, я не более свободен, чем ты. Я тоже не могу взять и уйти, куда глаза глядят, и не хочу этого. И вряд ли захочешь ты, если тебе позволить. Я тоже подчиняюсь приказам консула и выполняю все, что мне поручают. Да и имел ли ты то, что называешь свободой, там, на родине? Как видишь, мы с тобой в одинаковом положении, только у тебя нет такого большого дома, как у меня, нет земли и рабов. Но разве в этом свобода? А может быть, в этом?

— Нет.

— Так в чем же?

— Когда ты не хочешь никуда уйти, это ты не хочешь. Когда исполняешь приказы, то делаешь так, потому что хочешь их исполнять. И ничто не может помешать тебе. Вот отличие между нами. Но оно не главное. Потому что с этим можно смириться.

— А что же главное?

— Ты такой же раб, как и я. Ты не можешь бросить свою землю, свой дом. Не можешь оставить свою семью. Одно это перевешивает все то, что ты можешь. Но и это еще не все, чего ты не можешь себе позволить. К тому же тебя так же могут повесить. Ты несчастнее, чем я. Прости.

Квитаний задумался. Он много прошагал, защищая свободу Римской империи, но была ли это и его свобода, да и вообще, за свободу ли он воевал? Раньше он в этом не сомневался. А если за свободу, то чью? Свободу превращать людей в рабов, свободу казнить и миловать тех, кто прежде жил своим укладом и даже не слышал, что "стесняет" кого-то своим образом жизни. Много раз жизнь сводила его с учеными людьми, да и сам он, прослушав курс в школе философии, считал себя мыслящим человеком. Собственно, поэтому Квитаний и "возился", как выражалась его жена, с этим рабом. Но главное — он считал себя свободным человеком, и никогда никакая иная крамольная мысль не посещала его ум. Да разве нормальный человек может быть несвободным?!

А тут он услышал: может. И от кого? От своего раба! Было над чем поразмыслить.

— Тогда чего же ты хочешь, скажи!

— Ты не можешь дать мне того, что мне надо. Я не хочу быть гражданином и не хочу быть рабом. Я хочу быть свободным!

Квитаний понял, о чем идет речь. Закон допускал освобождение раба, давая ему статус гражданина Римской империи. Но третьего варианта не было. Закон его просто не предусматривал.

Ответ раба поверг его в недоумение.

— Так что же я могу для тебя сделать?

— Ничего.

В тот вечер легат Марк Квитаний приказал оставить его одного. Большой зал из белого мрамора, где он любил размышлять вечерами, нравился ему своей тишиной. Потрескивающий в камине огонь, сладкие оливы и большой кувшин вина помогали залу делать свое дело.

Вся его жизнь действительно прошла в подчинении. Он всегда исполнял чьи-то приказы. На протяжении многих лет посторонние воля и точка зрения руководили его действиями. Он всегда был ограничен в своих желаниях. Его также наказывали, а в начале карьеры даже лишили всего, что он имел. А это больше, чем сто ударов плетью. Но он никогда не испытывал того, о чем говорил раб. С другой стороны, он тоже отдавал приказы и наказывал. Очевидно, вот эта, другая сторона его жизни уравновешивала то, в чем он был ограничен, что он терпел. Казалось, несвобода уравновешивалась свободой. И все-таки что-то здесь было не так. Ведь если тебя могут повесить, это не уравновешивается тем, что ты можешь с кем-то сделать то же самое. В чем же ты, полная свобода? Где же ты?

А если бы он действительно оставил все: дом, семью — и ушел, сделало бы это его свободным? Квитаний рассмеялся. Первый же преторианец на заставе за городом потребовал бы пояснений, кто он такой, и он вынужден и обязан был бы все рассказать о себе. А как же иначе?

"Но пока знаешь, что вынужден делать и кому обязан, ты не можешь считать себя свободным, — подумал он. — Выходит, раб прав: я не свободный человек. — И вдруг его осенило. Мысль даже взбодрила его: — Но мне и не надо этого! Мне достаточно той свободы, которую я имею! Я доволен тем, как я живу. И та свобода, о которой мечтает раб, мне не нужна".

От внезапно найденного, как ему казалось, ответа, он воспрянул духом и с чувством удовлетворения осушил большой серебряный кубок.

"Но почему все-таки он бредит ею? Жаждет того, чего не хочу я?

Просто есть люди с обостренным чувством свободы, — продолжал размышлять он. — Это чувство, должно быть, впитано с молоком матери. Им недостаточно для счастья того, что имею я. Что ж, разумно. Но если вначале это не так уж плохо, то потом может привести к преступлению. Ведь подчинение закону — уже несвобода. А нужно ли ему подчиняться?"

Он развивал крамольную мысль, углубляясь все дальше и дальше с каждым новым глотком вина.

"Ну, нет. Ведь полная свобода есть полное неподчинение закону. Сначала человек будет красть, потом грабить, а потом убивать. Что-то чуждое нашим стремлениям. Нет, пожалуй, не каждый пойдет убивать", — подумал он.

Значит, каждому случаю соответствует своя степень обостренности этого чувства. И где-то есть предел. Кто-то остановится на краже, а кто-то не совершит и ее. Но тогда он не будет абсолютно свободен. Нет, несвободными останутся люди, остановившиеся от страха перед наказанием. Но есть и другая половина: они остановятся, потому что получили всю "свою" свободу, достигли предела, степень обостренности исчезла.

И тут его поразила страшная догадка: "Если все дело в чувстве свободы, в степени его обостренности, то ведь человек не виноват, что у одних оно превращается в жажду, а другим, как он, например, достаточно малого! Тогда за что же мы судим преступников? За силу такого чувства? Ведь человек крадет, потому что не хочет работать. То есть он освободил себя от такой обязанности. И имеет на это право! Никто не может обязать его поступать, как все. Ведь я сам создал закон, удобный для меня, но не для него. Он ни в чем не виноват! Он просто не согласен.