Книга Космополис - Дон Делилло

— В неприкосновенности где?

— У меня в квартире. Там хватит места. Могу расшириться.

— Но людям надо ее видеть.

— Пусть тогда покупают. Пусть перебьют мою цену.

— Прости, что я так свысока. Но Часовня Ротко принадлежит миру.

— Если куплю, будет моя.

Она протянула руку и шлепком сбросила его ладонь со своей задницы.

Он спросил:

— Сколько за нее хотят?

— Они не хотят продавать часовню. И не мне тебя учить самоотречению и социальной ответственности. Поскольку я ни на минуту не верю, что ты настолько неотесан, как хочешь казаться.

— Поверишь. Ты бы приняла ведь мой образ мысли и действий, явись я из чужой культуры. Будь каким-нибудь пигмейским диктатором, — сказал он. — Или кокаиновым бароном. Кем-нибудь из фанатичных тропиков. Тебе бы такое очень было по душе, верно? Ты бы лелеяла чрезмерность, мономанию. Такие люди восхитительно будоражат других. Таких, как ты. Только нужно провести черту. Если они выглядят и пахнут, как ты, все запутывается.

Он сунул ей под нос свою подмышку.

— Вот лежит Диди. В капкане древнего пуританства.

Он перекатился на живот, и они полежали близко друг к другу, касаясь бедрами и плечами. Он полизал обвод ее уха, сунулся лицом ей в волосы, мягко зарылся.

Спросил:

— Сколько?

— Что это значит — тратить деньги? Доллар? Миллион?

— На картину?

— На что угодно.

— У меня сейчас два личных лифта. Один запрограммирован играть фортепианные вещи Сати и двигаться вчетверо медленнее обычной скорости. Под Сати так и надо — я езжу этим лифтом, когда у меня определенное, скажем, неуравновешенное настроение. Он меня успокаивает, делает цельным.

— А во втором лифте кто?

— Братуха Феск.

— Это еще кто?

— Звезда суфийского рэпа. Ты не знала?

— Я много чего пропускаю.

— Стоило мне больших денег и сделало врагом народа, когда я реквизировал второй лифт.

— Деньги на картины. Деньги на что угодно. Мне пришлось учиться понимать деньги, — сказала она. — Я выросла в удобстве. Далеко не сразу начала думать о деньгах и на самом деле смотреть на них. Потом начала смотреть. Разглядывать купюры и монеты. Научилась, каково это — делать деньги и тратить их. Приносит огромное удовлетворение. Это мне помогло стать личностью. Но теперь я уже не знаю, что такое деньги.

— Сегодня я теряю деньги тоннами. Много миллионов. Ставлю против иены.

— А иена разве не спит?

— Валютные рынки никогда не закрываются. А Никкей теперь работает круглые сутки. Все основные биржи. Семь дней в неделю.

— Это я пропустила. Я много чего пропускаю. Сколько миллионов?

— Сотни.

Она задумалась. Потом зашептала.

— Тебе сколько лет? Двадцать восемь?

— Двадцать восемь, — ответил он.

— Мне кажется, ты хочешь этого Ротко. Кусается. Но да. Тебе он совершенно нужен.

— Почему?

— Напомнит, что ты жив. В тебе что-то восприимчиво к таинствам.

Он легонько положил средний палец в ложбинку меж ее ягодиц.

Сказал:

— Таинства.

— Ты разве не видишь себя в любой картине, которую любишь? Ты же чувствуешь, как тебя омывает ее излучение. Такого не проанализируешь, не выразишь ясно словами. Что ты делаешь в тот миг? Разглядываешь картину на стене. И все. Но при этом ощущаешь себя живым в этом мире. Она тебе говорит: да, ты тут. И да, диапазон бытия в тебе глубже и слаще, чем ты сам понимал.

Он сжал кулак и втиснул его ей между бедер, медленно повращал им туда-сюда.

— Я хочу, чтобы ты съездила в часовню и сделала им предложение. Сколько бы ни запросили. Я хочу все, что там внутри. Вместе со стенами и прочим.

Какой-то миг она не двигалась. Потом отстранилась, тело разъединилось с подстрекающей рукой.

Он смотрел, как она одевается. Одевалась конспективно — похоже, думала о том, что предстоит завершить, чему он помешал своим приездом. У нее послечувственность — вот вдела руку в кремовый рукав, а выглядит дряблее и печальнее. Ему хотелось бы причины ее презирать.

— Я помню, что ты мне раз сказала.

— И что?

— Талант эротичнее, если тратится впустую.

— О чем это я? — спросила она.

— Ты говорила о том, что я безжалостно эффективен. Талантлив — да. В бизнесе, в личных приобретениях. В организации собственной жизни вообще.

— А любовь я имела в виду?

— Не знаю. Имела?

— Не вполне безжалостен. Но да. Талантлив. И внушителен. И в одежде, и без. Тоже талант, наверное.

— Но тебе чего-то не хватало. Или же всего хватало. В том-то и дело, — сказал он. — С таким талантом и напором. Все в дело. Последовательно приносит пользу.

Она искала потерянную туфлю.

— Но это больше не правда, — сказала она.

Он наблюдал за ней. Кажется, ему не хотелось сюрпризов — даже от женщины, от этой женщины, которая научила его смотреть, чувствовать влажные чары на лице, ощущать, как тает наслаждение в мазке или полоске цвета.

Она нырнула к кровати. Но, не успев выхватить туфлю из-под одеяла, пролившегося на пол, глянула ему глаза в глаза.

— С тех пор, как в твою жизнь проникла толика сомнения.

— Сомнения? Что такое сомнение? — Он сказал: — Сомнений не бывает. Никто больше не сомневается.

Она вступила в туфлю и оправила юбку.

— Начинаешь думать, что сомневаться интереснее, чем действовать. Сомнения требуют больше мужества.

Она шептала, недвижная, уже отвернувшись от него.

— Если я от этого сексуальнее, куда же ты?

Она собиралась снять трубку телефона, звонившего в кабинете.

Вспомнил, когда надел один носок. G. triacanthos. Знал же, что вернется, — и вернулось. Ботаническое название того дерева во дворе. Gleditsia triacanthos. Гледичия сладкая.

Ему стало получше. Он знал, кто он, и потянулся за рубашкой, одевался ускоренным маршем.

Торваль стоял за дверью. Они не встретились взглядами. Прошли к лифту, в молчании спустились в вестибюль. Он пропустил Торваля вперед — проверить участок. Надо признать, тот делает это хорошо — мягкая хореография галсов, четкая и ясная. После чего прошли по двору и на улицу.

Остановились у машины. Торваль указал на парикмахерские, что поджидали с обеих сторон, всего в нескольких ярдах. Затем его глаза остыли и замерли. Слушал голос в ухе. В миге ощущалось напряжение, направленное ожидание.