Книга Я и Она. Исповедь человека, который не переставал ждать - Николас Монемарано

– У вас красивый голос.

– А петь я не умею.

– Все умеют петь.

– Я плохо пою.

– Попробуйте спеть пару нот.

– Поверьте мне на слово, – настаивает она.

– Тогда расскажите мне сказку.

– Счастливую или печальную?

– Расскажите мне о своем отце.

– Вряд ли из этого получится хорошая сказка на ночь.

– Ладно, тогда о вашем брате.

– У нее несчастливый конец.

– Тогда расскажите о помощи.

Теперь она лежит на боку, положив голову на одну из моих подушек.

– Мой брак был неудачным, – начинает она. – Честно говоря, он был куда хуже, чем просто неудачным. Я попала в опасную ситуацию… в общем, вы понимаете. Хотела уйти, но… А потом однажды приходит почтой эта книга, и я такая думаю, это еще откуда. Она называлась «Повседневные чудеса», и внутри лежала записка от автора – не просто кому-нибудь, но мне. Дорогая Саманта, то, что я послал тебе эту книгу, – не случайность . И когда я прочла ее, все вдруг – щелк, и встало на место. Это все равно, как если бы он назвал мне мое истинное имя. Будто я тридцать лет бродила по свету, думая, что я – человек по имени Саманта, а в действительности была кем-то другим. Спустя несколько лет я написала ему письмо, рассказала, что его книга изменила мою жизнь.

– И что же, он ответил?

– Он написал мне, что дело во мне , а не в нем. Это было мое намерение – освободиться от мужа, потому я и притянула эту книгу к себе.

– И вы в это верите?

– Да.

– Это означало бы, что вы намеренно упали и разбили себе лицо.

– А вы верите в то, что написано в его книге?

– Та книга – подарок. Мне ее подарили давным-давно.

– Вы когда-нибудь испытывали ее на практике?

– Я не больно-то много из нее помню.

– Я же не пытаюсь обратить вас в свою веру или что-то такое…

Я слышу, как Ральф встает и встряхивается, затем идет через кухню к своей миске.

– Мне всегда нравился звук, который она издает, когда лакает воду.

– Да, успокаивает, – соглашается она. – В дрему вгоняет.

– Меня тоже, – говорю я, ложусь рядом с ней, закрываю глаза.

* * *

Ее машина уткнулась в дерево, задние колеса утонули в слякоти. Дерево нагнулось над дорогой, кончики его ветвей касаются земли на другой стороне, образуя ледяную арку, под которой мы стоим. На улице солнечно, стало теплее, и лед подтаивает, превращаясь в грязный суп-пюре. Я с опаской ступаю по ледяной корке, но мои ботинки проламываются сквозь нее до раскисшей глины. Ральф отправилась прокатиться вместе с нами; она сидит у задней двери моего фургона, не решаясь выпрыгнуть.

– До того как она состарилась, – поясняю я, – ничто не могло удержать ее от того, чтобы вываляться в грязи, – я свистом подзываю собаку к себе, но она только скулит. Ей не хочется ни бежать ко мне, ни разочаровывать меня. – И ведь было такое время, когда я ни за что не хотел давать ей испачкаться.

– Она же собака – ей положено пачкаться.

– Моя жена именно так и говорила.

– Что ж, она была права.

– Она вообще во многом была права. – Я стряхиваю грязь с ботинок, затем на цыпочках иду дальше в ледяную кашу. – Я был гораздо более суетливым.

– Это заметно.

– Мне не нравится, когда вещи портятся.

– Но ведь это же рабочие ботинки, – возражает она. – Они так и напрашиваются, чтобы их уделали. Для того и существуют. Вы же не хотите отказать им в этом, не правда ли?

Я топаю по жидкой грязи, забрызгивая свои брюки и борта ее машины.

– Так-то лучше, – одобрительно замечает она.

Я свистом подзываю Ральф, велю ей подойти ко мне. Она скулит. Я наклоняюсь и хлопаю себя по коленям.

– Ну, давай, – говорю я, и на этот раз мне будет грустно, если она не подойдет. – Где твой мальчик? Где же твой мальчик, Ральф?

Она подползает ближе к подножке, смотрит вниз, на топь, которая раскинулась под ней.

А потом я говорю это.

– Где твоя девочка? Ну, давай, Ральф. Где твоя девочка?

Ее взгляд меняется; она выскакивает из фургона и принимается бегать кругами, потом взад-вперед от одной обочины к другой.

– Все в порядке, – говорю я ей. – Прости. Все хорошо. Иди сюда.

Она подбегает ко мне, и я глажу ее; она валится на брюхо, шлепает лапами по грязи. Я зачерпываю глинисто-ледяную жижу и вываливаю горсть ей на спину; она шарахается прочь, потом возвращается.

– Мне не следовало этого говорить, – говорю я. – Это было жестоко.

– Она уже забыла.

– Может быть, «девочка» – это теперь для нее просто слово. Я иногда произношу его, просто чтобы убедиться, что она по-прежнему на него реагирует.

– В данный момент она кажется вполне счастливой.

– Грязь, – провозглашаю я, – вот секрет счастья.

Сэм подбирает комок глины и натирает им свой нос, потом мажет мой. Мне инстинктивно хочется стереть грязь, но я этого не делаю.

Меня так и подмывает сказать: « Она бы именно это и сделала ». Собственно, именно это ты и сделала в наш медовый месяц, и я стер грязь, и тогда ты снова измазала ею мое лицо, я снова ее стер, а ты продолжала пачкать глиной мое лицо, волосы, одежду, пока я не сдался и не позволил обмазать себя с ног до головы.

– Залезайте в машину, я подтолкну, – предлагаю я ей.

Колеса разбрызгивают грязь по моей одежде, по лицу. Ральф лает в ответ на рев мотора, охотится за летящими брызгами так же, как охотится за снежинками и разбивающимися о берег волнами – за всеми вещами, которые исчезают, как только она их поймает. Машина не шелохнется; кажется, что она не сдвинется никогда.

– Ладно, – говорю я, – видимо, вам придется какое-то время пробыть на Винъярде.

– Я не против, – говорит она. – Если только отыщу Олд-Фарм-роуд.

Ральф валяется на спине, вся покрытая глиной; она так довольна, что не желает лезть в машину, когда я ее зову.

– Может быть, она хочет пробежаться вверх по холму, – замечает Сэм.

– Может быть, и хочет, только она слишком стара, – я щелкаю пальцами, подзывая собаку. – Ну, давай – лезь в машину. Поехали, – настаиваю я, и она слушается.

– Наверно, мне следовало бы пойти пешком, – говорит Сэм. – Я не хочу испачкать вашу машину.

– Настоящий грязнуля здесь – я, – возражаю ей. – Кроме того, беспорядок – не худшее, что может случиться в мире.