Книга Немой миньян - Хаим Граде

Эльокум Пап видит, что аскеты Немого миньяна расползлись, каждый — назад в свой уголок, и оставили его одного с больным раввином. У реба Мешулема Гринвалда белая густая борода и длинные завитые пейсы доброго дедушки. Но его тяжелые, нависающие брови и большие угольно-черные глаза, полные страха, вызывают такой же ужас, как и его слова. Но вот слепец реб Мануш Мац в своем уголку услыхал и понял, что простодушный резчик боится помешанного раввина. Слепой проповедник направляется к биме, стуча своей палкой.

— Как вас зовут, реб столяр? — дружелюбно спрашивает реб Мануш.

— Эльокумом меня зовут, Эльокумом Папом.

Эльокум — это очень счастливое имя, говорит слепой проповедник. Поскольку столяр зовется реб Эльокум, Всевышний поможет ему выполнить его план и отремонтировать бейт-мидраш[19]. Добрым знаком является и то, что он начал ремонт со ступенек бимы. Когда евреи поднимаются и спускаются по ступенькам бимы, ведущим к Торе, они подобны ангелам на лестнице праотца Иакова. Человек еще выше, чем ангел. Ангел не может изменить свой духовный уровень, в то время как человек движется. Он может подниматься все выше и выше, как сказал пророк: «Я дал тебе способность двигаться среди сих стоящих». При восхождении главное, куда идут. Можно подняться на чердак за соломой, а можно идти все выше по горе Избавления, как говорит пророк Исайя: «По горе высокой поднимайся, провозвестница Сиона». Так поет проповедник реб Мануш Мац, но лишь столяр слушает его. Венгерский раввин стоит оглохший от мыслей, бурлящих в его мозгу. Его черные глаза горят горем, широкий лоб покрывается потом от напряженной мысли. Он все еще не может вспомнить, где он оставил свою жену и детей, в Берлине или в Прессбурге, или же они остались в какой-то другой точке на пути его долгих странствий.

Пекарня Песелеса

Двор Песелеса на улице Стекольщиков[20]переходил в этой семье по наследству с тех пор, как прадед выкупил двор у попов. Поскольку во дворе издавна жили одни бедняки, эта покупка дохода не принесла. Владельцу, ребу Шмуэлу-Йосефу, еще приходилось докладывать из своего кармана, чтобы оплатить налоги и ремонт квартир. Реб Шмуэл-Йосеф Песелес смотрел на свой двор так, словно содержал палату в еврейской больнице или платил за лежанки в богадельне. Его жена, Хана-Этл, не занималась соседями, она управляла пекарней. Но после смерти мужа ей пришлось взяться и за дела двора. Соседи платили еще меньше, чем прежде, но имели к хозяйке куда больше претензий. Однако она со своей стороны поддерживала двор, не жалуясь, потому что так делал ее покойный муж.

Две дочери Ханы-Этл вышли замуж за молодых людей, которые вели себя, как подобает евреям, и ходили по субботам молиться в синагогу. Дочери открыли собственные кондитерские, а мать осталась при большой пекарне на Завальной улице. У вдовы не было проблем ни с торговцами мукой, ни с рабочими-пекарями, ни с продавцами, ни с покупателями. Устоявшееся за годы дело велось по старому обыкновению. Хана-Этл по-прежнему содержала большой дом, хотя жила там одна-одинешенька, и занималась двором — как бедными соседями, так и аскетами Немого миньяна.

Долгая летняя пятница. Хозяйки заходят в пекарню, чтобы купить халы на субботу, плетенки, хлеб с тмином, с луком, с изюмом; белый хлеб, выпеченный на капустных листьях; сухие баранки, черные пряники, печенье с маком, жесткие коржики, посыпанные сахарной пудрой. Продавщицами были две девицы, обе с белыми, как их рабочие халаты, лицами и обе с огненно-рыжими волосами. Одна высокая, пухлая, как взошедшее тесто, со слабыми руками и хриплым голосом, но с добрыми глазами и теплыми губами. Она стоит, опираясь локтями на большой стеклянный ящик с выпечкой, и разговаривает с заходящими покупательницами больше, чем работает. Вторая продавщица низенькая, худощавая, с тонкими полудетскими руками и морщинистым лицом старухи. Она, как правило, не разговаривает, проворно пакует выпечку и подсчитывает, сколько клиент за нее должен. Хозяйка даже не смотрит ни туда, где идет торговля, ни на кассу. Она сидит на стуле у входа и кивает головой каждому входящему и выходящему.

Владелица пекарни не слишком набожна, она не носит ни парика, ни головного платка. Ее седоватые волосы собраны в пучок на затылке. Глаза на ее большом светлом лице улыбаются. Она немного полновата и страдает одышкой. Хотя ей еще нет пятидесяти, она не обращает внимания на свою внешность и считает себя старухой. Хана-Этл по своей природе добросердечна. Ее дочери говорят, что забота о ближних до срока состарила их мать. Хана-Этл встает со стула, и обе продавщицы понимают, что она, видимо, заметила, как подходит кто-то из Немого миньяна. Перед тем, кто не изучает Тору, каким-нибудь торговцем или городским богачом, хозяйка не встанет.

В пекарню входит помешанный венгерский раввин в своем длинном истрепанном раввинском лапсердаке. Из-под широкой шапки и покрытого морщинами лба горят его большие угольно-черные глаза. Правой рукой он поправляет вьющиеся белые пейсы, а левой прижимает к сердцу толстую книгу из сшитых тетрадей. Это сочинение, которое венгерский раввин пишет против берлинских антисемитов. Каждую пятницу он заходит к владелице пекарни, и она прибавляет к его толстой пачке новую тетрадь. Ни за кого из ее аскетов у Ханы-Этл так не болит сердце, как за этого чужого мятущегося еврея с красивым, благородным лицом и большими печальными глазами. Она не может прочитать ни слова из его рукописи, написанной на святом языке, порой она не понимает его даже тогда, когда он говорит на идише. Но она понимает, что он ученый и благородный еврей, который, к сожалению, помешался от горестей и бед. Она подмигивает высокой продавщице, и та протягивает раввину бумажный пакет с халой на субботу. А Хана-Этл тем временем начинает пришивать к рукописи реба Мешулема Гринвалда еще одну тетрадку, которую она держала для него наготове в кармане фартука. Реб Мешулем не удостаивает даже взглядом пакета с дареными халами, но не отрывает глаз от пальцев хозяйки, которые протягивают иголку и нитку сквозь новые листы еще не исписанной бумаги. Она шьет, а он говорит, словно в бреду:

— Еще одну казнь нашлю я на берлинского фараона и заставлю его онеметь. Наши враги упрекают нас, мол, еврей каждое утро благодарит своего Создателя за то, «что не сотворил меня иноверцем». Это означает, говорят наши враги, что евреи ненавидят иноверцев. На это я отвечу, что точно также каждое утро еврей благодарит Всевышнего за то, «что не сотворил меня женщиной». Разве еврей оскорбляет этим свою жену? Благословения означают, что мы благодарим и восхваляем Всевышнего за бремя 613 заповедей, возложенное на нас, в то время как нееврей и женщина свободны от большей части из 613 заповедей.

— Может быть, вы уже вспомнили, где оставили свою жену и детей? — спрашивает Хана-Этл Песелес. — В Берлине вы их оставили?

— Да, да, в Берлине, — повторяет за ней венгерский раввин. По его блуждающим глазам ясно, что сам он не слышит, что говорит, и никого вокруг себя не видит. — Профессор Герман Коэн в свое время разъяснил, что в стихе «И поглотишь все народы» речь идет не о тех народах, которые верят в единого Бога. Этот стих относится к древним язычникам страны Ханаан. Они были плохими людьми и поклялись уничтожить евреев, как сказано у Иеремии: «Ибо пожрал Иакова…»