Книга Вилла "Амалия" - Паскаль Киньяр

– Не говори так, я суеверна!

– Я одинок, совершенно одинок, Анна-Элиана, ты даже представить себе не можешь, до чего я одинок. У меня так давно не было любовников.

– Тем лучше для тебя.

– Ну почему ты такая злая?!

– Повторяю: тем лучше для тебя. И для меня тоже. Умоляю тебя, Жорж, сохрани мою тайну.

– Я сделаю все, что ты захочешь.

– Обещай, что никому не расскажешь ни обо мне, ни о нашей встрече.

– Клянусь тебе.

– Вправду клянешься?

– Вправду клянусь.

– Жорж…

– Что?

– Могу я тебя увидеть, только, если можно, поскорее?

– Но я же в Тейи.

– Знаю. Если ехать поездом, то как и откуда?

– Поезжай на Лионский вокзал, там есть прямой поезд до Санса, он отходит в 17.30.

– Нет. Не сегодня. Что, если завтра?

– Завтра утром можешь сесть на девятичасовой поезд. Он чище, и спокойнее, и приятнее. Тоже прямой, только отправляется из Берси, но все равно нужно выйти в Сансе.

– Хорошо. Я приеду в Сане, а дальше?

– Я тебя встречу на вокзале. А сейчас позвоню в Жуаньи и закажу столик на ужин.

– Не надо. Я хочу вернуться в Париж завтра же вечером. Я ведь обещала маме приехать на праздник.

– Ну, тогда остается Тейи.

– Как хочешь. Он помолчал.

– Господи! Подумать только: ты едешь в Бретань! – печально прошептал он. – Я там не был больше тридцати лет… Ладно, я посажу тебя на пятичасовой поезд в Сансе. В шесть ты уже будешь в Париже. Тебе даже не придется заходить домой.

– Да, так будет лучше.

– С вокзала Берси поедешь прямо на Монпарнасский.

– Да.

– Это прямая линия метро.

– Да.

* * *

Он ждал ее на длинном, унылом до безобразия перроне Санса, одетый в плотную черную шерстяную рубашку навыпуск и черные джинсы. Шел дождь, но его черная кожаная широкополая шляпа, нахлобученная на лоб, защищала лицо.

– Анна-Элиана, не целуй меня, – я, кажется, приболел. Наверное, простудился.

Но Анна обняла и расцеловала его.

Он приехал в стареньком сером пикапчике-«ситроене».

Машина шла вдоль реки, вдоль плакучих ив. Он остановился на берегу и заехал на просторную охраняемую стоянку у ворот, ведущих в маленький городок – Тейи.

Она увидела это селение на воде, расположенное между Вильнёв-сюр-Йонн и Жуаньи. Даже и не селение, а миниатюрный портовый городок, выстроенный еще в XVII веке, с крепостными стенами и тремя воротами, такими узкими, что в них не проходили машины. Это была уменьшенная копия Венеции, только моложе. Город представлял собой сплошную пешеходную зону, довольно тихую и спокойную. Вдоль улиц тянулись старые, чопорного вида дома, черные и красные. После войны муниципалитет Тейи решил ничего не менять в городе – пусть остается таким, каким его видели все ушедшие поколения. Но позже власти все же приняли субсидию от региона или департамента, однако избрали самые незаметные, самые хитроумные способы модернизации. Таким образом, городок сохранил свою самобытность, но стал выглядеть менее запущенным и более зажиточным, даже богатым.

Они прошли сотню метров.

Он распахнул железную калитку, ведущую в убогий дворик. Посреди двора стоял мопед марки «солекс».

– Ты на нем ездишь?

– Видишь эти дома? Они принадлежали моему другу. Он умер.

– Прости.

– Не извиняйся. Он умер двенадцать лет назад.

– Ты его очень любил?

– Очень – не то слово. Я его просто любил. Любил – и всё.

– А мопедом ты пользуешься?

– Да, если нужно забрать посылку на почте или купить продукты в супермаркете. В наш город не допускаются ни легковые машины, ни грузовики, но мопеды, велосипеды и ролики мэрии запретить не удалось.

– А мне можно на нем покататься?

– Да сколько угодно.

– У нас в Бретани тоже были «солексы».

– И еще, помнишь, здоровенные велосипеды «пежо» с таким вместительным багажником.

Они вошли в «главный» дом – вполне банальный, но отнюдь не бедный, очень чистый, очень удобный и просторный; он состоял из десятка комнат, битком набитых мебелью и чересчур кокетливо убранных; здесь Жорж и проводил большую часть времени.

Дальше тянулся сад – буксовые кусты, ракитник, бамбук, цветник с гортензиями, фонтанчик у стены и всюду, куда ни глянь, пышные розы.

В дальнем конце сада, у самой воды, стояли два других домика, с виду более старых. Тот, что слева, утопал в глициниях. Второй, восточный, сплошь зарос плющом.

Из глубины сада – если смотреть с берега Йонны – было видно, что вся задняя стена «главного» дома, вплоть до почерневшей водосточной трубы, до самого ската крыши, увита виноградом.

Возле каждого из двух «речных» домов росло дерево, имелась лодка. Черная лодка у дома с плющом была привязана к кольцу, вделанному прямо в стену, выходившую на Йонну. Ее прикрывали мощные когтистые ветви шиповника, намертво вцепившегося корнями в береговой склон.

Левый дом, с глициниями, состоял из четырех комнат. Некогда друг Жоржа устроил здесь мастерскую для занятий живописью. Она и теперь была заставлена холстами, повернутыми лицевой стороной к стене. Вдобавок Жорж сложил здесь все свои старые пластинки, проигрыватели и кассеты. Этому дому был «придан» светло-зеленый пластмассовый ялик, надежно укрытый под шатром плакучей ивы.

В правом доме, увитом плющом, долгие годы никто не жил. Первая комната выходила в сад, в ней стояли старая железная печка и большой бильярдный стол с проеденным молью сукном. В спальне, окнами на Йонну, высилась старинная кровать с балдахином, на высоченных ножках, окруженная этажерками. Наверху, в пустой каморке, валялись на полу продавленные чемоданы. И во всех этих запущенных помещениях на окнах висели дырявые от моли занавеси, покрытые толстым слоем пыли.

– Нет, это невыносимо!

И Анна опять смахнула с лица паутину.

– Куда ни повернись, всюду эта гадость!

– Понимаешь, мой сосед – фанатик гигиены.

– Не вижу связи.

– Он все моет у себя в доме жавелевой водой,[2]даже телевизор, тостер и почтовый ящик. Сам по себе он душка, но за любым насекомым гоняется чуть ли не с бомбами. Этим я и объясняю тот факт, что наш сад просто кишит пауками: от его преследований все они перебрались ко мне.

У кромки воды он показал ей аронник, огромный розовый куст, одичавший и превратившийся в шиповник, который заполонил чуть ли не весь берег, старую черную «луарскую» лодку, яблони и уток-мандаринок – они подныривали под низкие ветви орешника или укрывались под плакучей ивой, как в шатре, рядом с яликом западного дома.