Книга Великий полдень - Сергей Морозов

— Почему? Папа к тебе прекрасно относится, — смеясь, возразила Майя. — Даже ни разу не обозвал тупым. Наоборот, говорит, наш чудак — смышленый.

— Давай, Володенька, не теряйся! — поддержал я.

— Ну что ж, — серьезно кивнул дядя Володя, — я подумаю…

— Вот наглец, он еще думать будет! — тут же возмутилась Майя и, схватив его за плечи, принялась тормошить. — Да ты должен был захрюкать от счастья!.. Надо его хорошенько проучить! — заявила она, нахмурив брови, но не выдержала и рассмеялась. — Отодрать за уши!

— Оттаскать за кудряшки! — добавила Альга, присоединяясь к подруге.

Дядя Володя жалобно застонал. Я попытался вступиться за него, и тогда девушки набросились на меня. В пылу борьбы кто-то нечаянно толкнул дверь распахнулась, и мы кучей-малой вывалились из саней прямо в глубокий сугроб. К счастью, кортеж уже успел разделиться и разъехаться по семейным вотчинам. Несколько саней, в том числе Папины сани и те, в которых приехали мы, как раз остановились перед стилизованным помещичьим особняком. В ночи особняк выглядел сверкающим сказочным дворцом с колоннами, открытым балконом и флигелями. Перед парадным крыльцом красовалась славная новогодняя елка, богато украшенная золотыми яблоками и орехами.

Я выбрался из сугроба, помог подняться девушкам и охающему дяде Володе, отряхнулся от снега и перевел дух. На душе у меня сделалось так хорошо, что я инстинктивно огляделся: не привлекаю ли я к себе внимания… Нет, никто ничего не заметил. Видно, дразнящее и упоительное чувство было запрятано достаточно глубоко. Я уж и припомнить не мог, когда меня в последний раз пронзала влюбленность. Да что там: именно любовь!

— Ой, холодно! Холодно! — взвизгнули девушки.

Еще бы! Они были в одних туфельках, и даже длинные пышные шубки, в которые они зябко кутались, не спасали от такого мороза.

— Скорее бежим в дом! — крикнул я и, подхватив девушек под руки, потащил к ярко освещенному крыльцу.

Дядя Володя заковылял следом. Несмотря на то, что до дома было каких-нибудь полсотни метров, а снежная дорожка вдоль аллеи, по которой мы бежали, была утрамбована так крепко, словно была покрыта асфальтом, мне показалось, что мы преодолеваем безвоздушное космическое пространство, где царит абсолютный холод, а невесомость делает наши движения неуклюжими и плавными, как на лунном плато или в замедленной съемке. Кони трясли заиндевевшими гривами. Их мощные бока, наподобие чешуи, были покрыты блестящими ледяными корками. Гривы бряцали, звенели, словно хрустальные нити. Родственники, дети и гости высаживались из саней и спешили к дверям. До Нового года оставалось всего ничего.

Едва все расселись за столом, чуть подзакусили, отогрелись с мороза несколькими рюмками водки, как долговязые напольные часы в простенке между двумя громадными окнами, выходящими на заснеженную реку, начали звучно и с оттягом бить: «бом-м, бом-м…» Сияние многоярусной люстры над праздничным столом постепенно угасало. Скоро в комнате сделалось совсем темно, и за окном уже в полной красе засверкала огнями новогодняя елка. Все, включая детей, тут же поднялись со своих мест и, блестя глазами, озабоченно переглядывались, — словно старались уловить движение времени и не пропустить момент, когда нужно будет загадать заветное желание.

Я рассеянно считал монотонные удары, которые отбивали часы, и только между седьмым и восьмым ударом спохватился, что ведь так еще ничего не загадал. Сердце тревожно сжалось. Вообще-то, я не был суеверным и понимал, что, если загадать желание, нет никакой гарантии, что оно сбудется, но, с другой стороны, также понимал, что если желание не загадывать, то оно и подавно не сбудется… В оставшиеся мгновения я судорожно перебирал в памяти варианты желаний и даже слегка запаниковал. Впрочем, как раз к последнему удару сокровенное желание все-таки удалось сформулировать. В следующий миг из маленькой дверцы, расположенной над циферблатом часов, выскочил механический петрушка в красном колпаке с золотыми бубенчиками и, едко расхохотавшись, снова исчез, а дверца захлопнулась.

— Ура! — дружно закричали мы и принялись целоваться и звенеть хрустальными бокалами.

Народу собралось не так уж много. Во всяком случае ощутимо меньше, чем собиралось еще несколько лет назад. Иных, как говорится, уж не было, а те далече.

Когда-то Папа отличался редкостной общительностью и особенно ценил мужское товарищество. В студенческие времена у него была уйма друзей. Именно этим его качеством была покорена Мама, которая была одержима неуемной страстью заботиться обо всех и каждом, несмотря на то, что к тому времени у нее подрастала дочка, а мужа все еще не имелось. Тем не менее, ее энергии хватало на всех. Энергия эта перехлестывала через край. Тогда-то Мама и повстречала Папу и сразу почувствовала, что рядом с этим мужчиной сможет пригреть под распростертыми крылами целый мир. Такая уж у нее была натура.

Вообще-то, как это ни удивительно сейчас сознавать, первоначально Мама была моей женщиной. Тогда она, естественно, была еще не Мамой, а пышной естественной блондинкой, которую я попеременно называл то Ланью, то Львицей, и между нами намечался по-настоящему глубокий любовный роман. До откровенного интима не доходило, но соответствующий накал чувств присутствовал.

На первый взгляд, я вполне подходил ей в качестве объекта всесторонней заботы. Я нуждался в присмотре и пригляде, поскольку пребывал в весьма запущенном состоянии. Я был молодым инженером-строителем со своими оригинальными архитектурными идеями, никому, конечно, не нужными. Вот уже несколько лет я болтался без постоянной работы на родительском иждивении, кое-как перебивался случайными заказами, а значит, изрядно пообносился, скатился к крайней безалаберности. Следовательно, появление Лани-Львицы в моей жизни было как нельзя кстати.

Мы познакомились на каком-то вернисаже, и она привычно взялась за дело: разрешила являться к ней по-дружески, в любое время дня и ночи — перевести дух, излить душу, просто толком поесть. Она была женщиной мудрой и понимала, что успех не приходит к мужчинам, которые по неделям не бреются, ходят в драных джинсах, общаются, главным образом, с себе подобными «гениями», а «работать» предпочитают, лежа на диване. В самый короткий срок, на радость моим родителям, она привела меня в божеский вид, так сказать, окультурила и, вытянув из интеллектуального подполья, ненавязчиво подталкивала к новым, полезным знакомствам и осмысленной деятельности. А ведь она не была мне даже невестой. Одно мешало чрезвычайно: я был творческой натурой, самом нехорошем смысле этого слова. Меня не просто тянуло вести жизнь одинокого волка. Во мне укоренилась гордыня особого рода. Если бы я считал себя выше других, всячески пытался самоутвердиться среди коллег! Это было бы вполне нормальным и даже полезным для карьеры. Но в том-то и дело, что я признавал лишь свой собственный суд и, чувствуя в себе силы сотворить нечто эпохальное, упивался тем, что стремится в заоблачные высоты, ведомые лишь мне одному.

Откуда у меня, мечтателя, ничем не проявившего себя в институте, взялась эта уверенность? Более того, мне хотелось, чтобы женщина, которая будет рядом, непременно прониклась моими идеями так же, как я сам. Я требовал абсолютного понимания величия моих туманных замыслов, почти сиамской срощенности. Пожалуй, это уже граничило с бредом. На самом деле мне была нужна просто надежная и заботливая женщина, которая способствовала бы планомерной, без витания в облаках, работе и здоровой, без загибов самореализации. Меня, однако, безудержно тянуло в шизофреническую тьму чистого творчества. Я хотел существовать как свободный художник. Впрочем, и в этом случае Лань-Львица нашла бы способ вывести меня в люди и не возражала против предельно «свободных» отношений. Кем бы я себя не воображал — одиноким ли волком, гордым ли леопардом, бездомной ли чайкой или горным козлом… Но при всех своих достоинствах, она была женщиной с ребенком, то есть одинокой матерью. Это, конечно, не Бог весть какой недостаток, да и вообще никакой не недостаток, однако в тот момент мне казалась невероятной сама мысль, что я, одинокий волк, вдруг так сразу заживу семейной жизнью, да еще с не родной дочерью.