Книга Вожделеющее семя - Энтони Берджесс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Шок, — проговорил Тристрам. — Правители шокированы собственными крайностями. Они обнаруживают, что мыслят еретическими категориями, думая о греховности человека чаще, чем о его врожденной добродетели. Они ослабляют меры принуждения, а результатом является полный хаос. Но к этому времени разочарование достигает крайней степени. Оно не может больше подталкивать государство к репрессивным действиям, в результате чего развивается некий философский пессимизм. Другими словами, мы втягиваемся в Августинскую
фазу, в Гусфазу, где ортодоксальной является точка зрения, представляющая человека греховным созданием, от которого нельзя ждать ничего хорошего. Еще одна фантазия, джентльмены, которая затмевает реальность. Со временем становится ясно, что в социальном смысле человек ведет себя гораздо лучше, чем вправе был ожидать любой пессимист— августинец, и поэтому начинает появляться что-то вроде оптимизма. И снова восстанавливается пелагианство. Мы опять в Пелфазе. Колесо совершило полный оборот… Вопросы есть?
— Чем они выдавливали глаза, сэр? — спросил Билли Чэнь.
Завизжали звонки, забрякали гонги, искусственный голос завопил из громкоговорителей: «Перемена, перемена, все, все меняемся классами! Пятьдесят секунд на пере-меНу! Начинаем отсчет! Пятьдесят — сорок девять — сорок восемь…»
Тристрам пробормотал свое «до свидания» и, не услышанный в этом гаме, вышел в коридор. Мальчики разбегались по классам конкретной музыки, астрофизики, владения языком. Отсчет размеренно продолжался: «Тридцать девять — тридцать восемь…» Тристрам прошел к лифту для персонала и нажал кнопку. Огоньки показывали, что кабина уже несется вниз с верхнего этажа (там находились художественные классы с широкими окнами; преподаватель рисования Джордан, как всегда, стартовал раньше всех). 43–42 — 41–40, вспыхивали огоньки указателя. «Девятнадцать — восемнадцать — семнадцать…» Трехсложный ритм отсчета перемены сменился четырехсложным. Кабина лифта остановилась, и Тристрам вошел. Джордан рассказывал коллеге Моубрею о новых течениях в живописи, запросто обращаясь с именами Звегинцова, Абра— хамса, Ф. А. Чила, как с затертыми картами. «Плазматический ассона-а-нс…» — нараспев произнес Джордан.
Кое в чем мир вообще никогда не меняется. «Три — два — один — ноль-ль». Голос замолк, но на каждом этаже (18–17 — 16–15), который появлялся перед глазами Три-страма, он мог видеть мальчишек, еще не разошедшихся по классам, причем некоторые из них даже и не спешили никуда. Пелфаза. Никто не пытается выполнять правила. Дело сделано. Более или менее. 4
— 3 — 2–1. Первый этаж. Тристрам вышел из лифта.
Беатриса-Джоанна вошла в лифт небоскреба «Спёрджин Билдинг» на Росситер-авеню. 1–2 — 3–4… Она поднималась на сороковой этаж, где ее ждала крохотная квартирка, пустая без сына. Через полчаса должен прийти Дерек. Она так отчаянно нуждалась в успокоительном тепле его рук! А разве Тристрам не мог дать ей того же? Нет, это было совсем другое… Плоть обладает своей особой логикой. Было такое время, когда прикосновения Тристрама были приятны, вызывали трепет, экстатически возбуждали. Но это время давно прошло, если быть точной, то оно прошло вскоре после появления Роджера, словно единственной функцией Тристрама в жизни было произвести на свет сына. Любовь? Ей казалось, что она до сих пор любит Тристрама. Он был добрый, честный, великодушный, деликатный, внимательный, спокойный, иногда остроумный… Но это был Тристрам, который ей нравился в гостиной, а не в постели. Любила ли она Дерека? С минуту она не могла ответить на этот вопрос. 26–27 — 28… «Как странно, — подумала она, — ведь у братьев одна плоть». Но Тристрам превратился в мертвечину, тогда как его старший брат был лед и пламень, райское яблочко, невыразимо вкусное и волнующее. Наконец Беатриса-Джоанна решила, что она влюблена в Дерека, но вряд ли любит его по-настоящему. 30–31 — 32… А любит она Тристрама, но в него не влюблена!
Так было во все времена: во дни творения женщина умудрялась мыслить в согласии со своими инстинктами, ныне — в согласии со своей сложной нервной организацией. Присно и во веки веков — в согласии со своими внутренними органами. 39–40. Аминь.
Беатриса-Джоанна храбро повернула ключ и вошла в их маленькую квартирку. Гудел холодильник, и знакомо пахло «Анафро» — освежителем воздуха, придуманным химиками того самого Министерства, где работал ее любовник. Освежитель по трубам нагнетался во все квартиры с помощью насоса, который стоял в подвале.
Хотя сравнивать, по правде говоря, ей было не с чем, Беатрису-Джоанну, когда она входила в квартиру, каждый раз поражала скудость жизненного пространства (обычного для людей с их уровнем дохода): коробка спальни, гроб кухни, ванная, в которую нужно было втискиваться почти как в платье… Двумя широкими шагами она могла пересечь гостиную. Прикоснувшись к выключателю, можно было выдвинуть мебель, упрятанную в стены и потолок, и тогда свободного места как раз и хватало на два шага. Беатриса-Джоанна нажала кнопку «стул», и из стены нехотя выползло некрасивое угловатое приспособление для сидения. Почувствовав себя усталой, она села, глубоко вздохнув. Диск Ежедневных Новостей, торча на своей оси в стене, блестел все так же — как черное солнце. Беатриса-Джоанна включила Диск и услышала искусственный голос, бесполый и невыразительный: «Продолжается забастовка на заводах „Нэшнл Синтелак“. Лидеры забастовщиков не хотят идти на компромисс и по-прежнему требуют повышения зарплаты на одну крону и три таннера в день. Докеры Саутгемптона, в знак солидарности с бастующими, отказываются разгружать импортный синтелак…» Беатриса-Джоанна перевела стрелку на Женский Диапазон. Настоящий женский голос, скрипучий от деланного энтузиазма, вещал о дальнейшем уменьшении линии бюста. Беатриса-Джоанна выключила Диск. Нервы ее не успокоились, затылок по-прежнему раскалывался от пульсирующих ударов. Она сбросила одежду и помылась в том тазике, что назывался ванной. Припудрив тело простой белой пудрой без запаха, Беатриса-Джоанна накинула халат из какого-то нового синтетического полиамидного волокна. Затем она подошла к настенной панели управления, усеянной кнопками и выключателями. Пара металлических рук осторожно опустила пластиковый буфет из ниши в потолке. Беатриса-Джоанна открыла буфет и вытряхнула из коричневой бутылочки две таблетки, запила их водой и бросила пустой бумажный стаканчик в отверстие, находившееся в стене. Стаканчик отправился в путешествие, конечным пунктом которого была печь в подвале. Потом она принялась ждать.
Дерек запаздывал. Нетерпение Беатрисы-Джоанны нарастало. Нервы были натянуты как струны, в висках стучало. Ей стало казаться, что она сейчас умрет, погибнет; тогда, через силу обратившись к разуму, как к чуждому, но необходимому успокаивающему средству, она стала говорить себе, что эти предчувствия — отголоски уже прошедших и невозвратимых событий. Беатриса-Джоанна приняла еще две таблетки и отправила еще один стаканчик расщепляться на атомы с помощью огня. И тогда наконец раздался стук в дверь.
Тристрам постучал в дверь секретаря директора, сообщил, что его зовут Фокс и что его хочет видеть директор. Где-то нажали кнопку, над дверью загорелись лампочки, и Тристраму было предложено войти.
