Книга Sacre Bleu. Комедия д’искусства - Кристофер Мур

Из кармана фартука Лессар-старший извлек маленькую трубку и раскурил ее от спички. Он стоял, положив руку сыну на плечо, — так он стоял шесть утр в неделю и курил, пока они смотрели, как весь город розовеет от зари.

У Люсьена то было лучшее время суток: с работой почти что покончено, уроки в школе еще не начались, а папа разговаривал с ним так, будто он единственный собеседник на свете. Он воображал себя юным Моисеем, Избранным, а папина трубка была Неопалимой Купиной. Вот только Моисеем он был эдаким малорослым, французским католиком в придачу — и ни слова не понимал по-древнееврейски, на котором с ним разговаривал кустик.

— Смотри, вон там видно Лувр, — говорил Папаша Лессар. — Знаешь, до того, как Осман изменил Париж, двор Лувра был трущобами, где рабочие жили со своими семьями? Там вырос месье Ренуар.

— Да, — ответил Люсьен, стремясь показать отцу, какой он уже взрослый. — Он рассказывал, как в детстве чинил проказы над гвардейцами королевы Амалии. — Люсьен знал месье Ренуара лучше, чем других отцовских художников, — тот согласился учить мальчика рисованию в обмен на хлеб, кофе и выпечку. Хотя они много времени проводили вместе, Ренуару Люсьен, похоже, не очень нравился. Мальчик думал, что все дело тут, может быть, в сифилисе.

Тема всплыла у них на втором уроке, когда Люсьен жаловался, что он недостаточно сообразителен для художника.

— Искусство — это не про мышление, Люсьен, — сказал Ренуар. — Все зависит от навыка, который у тебя в руках. Я вот не интеллектуал. У меня нет воображения. Я пишу то, что вижу. Можно гораздо больше понять о человеке по его рукам, чем из беседы с ним.

— Но у вас вот маленькие руки, месье, — ответил мальчик. Ренуар вообще был человек некрупный. Мадам Жакоб, хозяйка молочной лавки на другой стороне площади, вечно старалась выдать за него замуж одну из своих дочерей: та, грозилась она, его откормит да и присматривать за ним будет получше.

— Ты это о чем? — спросил Ренуар.

— Ни о чем, — ответил Люсьен.

— У тебя тоже маленькие руки, — сказал Ренуар.

— Но мне же всего девять, — парировал Люсьен, которому в то время исполнилось всего девять.

— Поэтому ты никому и не нравишься, Люсьен, — сказал на это Ренуар. — Вероятно, руки у тебя маленькие, потому что у тебя сифилис.

Люсьен не знал, что это такое, но испугался, не помешает ли ему сифилис стать художником.

— Нет у тебя никакого сифилиса, — успокоил его папа. — А руки у тебя красивые и сильные оттого, что ты месишь тесто. Из тебя выйдет замечательный художник.

— А по-моему, месье Ренуару так не кажется. Он говорит, что я простак.

— Для Ренуара простота — достоинство. Я разве тебе не рассказывал, как ему нравятся простые женщины?

— По-моему, он не про добродетельную простоту, — ответил Люсьен. — А про бестолковую.

Вскоре после того, как Ренуар согласился учить Люсьена, Папаша Лессар отвел сына в лавку красок месье Танги на пляс Пигаль и купил ему альбом для рисования, карандаши, сангину и рашкуль. Потом на верхней площадке конки они доехали до Лувра — посмотреть картины, чтобы Люсьен понимал, к чему ему надо стремиться.

— Здесь много портретов Богородицы, — сказал Люсьен. — Только все разные.

— У Богородицы много лиц, но ее всегда можно узнать по синей накидке. Говорят, что она — дух во всех женщинах.

— Смотри, а тут она вся голая, а у младенца Иисуса — крылышки, — сказал Люсьен.

— Это не Богородица, а Венера, и это не Иисус, а Купидон — римский бог любви.

— В ней тогда тоже будет дух Богородицы?

— Нет, она — языческий миф.

— А в маман? В ней есть дух Богородицы?

— Нет, Люсьен, твоя мама — тоже языческий миф. Смотри, какие тут картины с борцами.

И вот теперь на холме Люсьен смотрел, как папа смотрит на солнце, смотревшее на них, — оно взламывало горизонт и превращало Сену в яркую медную ленту через весь Париж. В отцовых глазах таилась задумчивая улыбка.

— А почему ты сам не пишешь картины, папá? — спросил мальчик. — А хлеб я могу печь.

— Противни для тебя слишком тяжелы. И ты ростом пока не вышел заглядывать в верхнюю печь. А я слишком стар, чтобы учиться рисовать. Да и если бы взялся, учиться пришлось бы втайне от моих друзей-художников, не то засмеют. А кроме того, начинать все равно поздновато. Ничего хорошего из меня уже не выйдет.

— А если втайне, то зачем быть хорошим?

— Ты как вообще рассчитываешь чему-то научиться, Люсьен, если все время споришь? Пойдем, хлеб пора вытаскивать, — сказал отец. Он выбил трубку о каблук башмака, отвесил сыну шутливый подзатыльник и зашагал через площадь работать.

У пекарни уже собралась небольшая толпа — девицы и матроны, девчонки и старики, консьержки, хозяева кафе и фабричные рабочие, желавшие добавить буханку хлеба в корзинку с обедом, а случайная шлюха, танцовщица и пианист — по пути домой завтракать после ночных трудов. Все обменивались бонжурами и свежими сплетнями, а в утреннем воздухе набухал аромат свежеиспеченного хлеба.

На краю очереди Люсьен заметил художника Камилля Писсарро и подбежал к нему.

— Месье! — воскликнул Люсьен, остановившись от него на почтительном расстоянии и подавив в себе желание кинуться навстречу объятиям художника и его грубым поцелуям. Из всех отцовых друзей-художников Писсарро был у мальчика любимым. Лысый крючконосый еврей с седой нечесаной бородой и вздыбленными остатками волос — теоретик и анархист, он по-французски говорил с певучим карибским акцентом и в пекарне или кафе мог спорить с коллегами до посинения, а через минуту — делиться с ними последним су на хлеб, уголь или краски.

У него были сын, ровесник Люсьена, к тому же — тезка (однако их никто не путал, когда они играли вместе, а почему — вскоре станет ясно), — и дочь Жанн-Рашель по прозванью Лапочка, на год младше Люсьена. Лапочка была миниатюрной и хорошенькой девочкой, а камнями кидалась не хуже любого мальчишки. В Люсьене она воспламеняла любовь столь глубокую, что у него просто спирало дух от потребности дергать ее за волосы и объявлять всему миру о ее страстных вошках. Люсьен был вполне уверен, что настанет такой день, когда ему придется взять ее в жены — если, конечно, она выучится на такую же мегеру, как его маман, чтобы погубить ему жизнь, как положено. Но сегодня ее с отцом не было.

— Крысолов! — воскликнул Писсарро и наголову разбил стратегию Люсьена держаться подальше, подхватив мальчишку одной рукой и безжалостно запечатлев по смягченному бородой поцелую на обеих его щеках. После чего выронил на мостовую.

— Смотрите, месье, они собрались поглядеть, кто выиграет вашу картину.

— Мне кажется, им нужен только хлеб твоего отца, — ответил Писсарро. С Папашей Лессаром они тепло пожали друг другу руки — тот собирался было перечислить достоинства картины своего друга и отметить глубокое невежество Салона, отвергнувшего эту работу, но тут из булочной постучали в стекло. Все обернулись: Мамаша Лессар размахивала кофейной ложечкой, как миниатюрным боевым топором. Ее красноречиво и настоятельно воздетая бровь сообщала, что хлеб скоро нужно вытаскивать, и Папаша может тянуть вола сколько влезет, если ему так хочется, но хлеб сгорит, а ему нужно же когда-то будет спать, поэтому пусть не удивляется, если проснется мертвым от того, что означенную кофейную ложечку вгонят ему в мозг через ухо. Или ноздрю.