Книга Возмездие - Василий Ардаматский

Савинков, чуть склонившись над Любой, налил ей вина и вернулся на свое место. Старый худощавый официант разлил вино остальным, прозвучал краткий тост Савинкова:

— За Россию! За демократию!

И он начал говорить. Это было одно из любимейших его занятий — говорить, говорить, видя при этом, как покорены им слушатели. Он обрисовал положение в Петрограде. По его словам выходило, что вся смутившая Деренталя уличная шумиха, стрельба по ночам и прочее «непривычное нежному уху русского интеллигента» к революции никакого отношения не имеют. Или, вернее сказать, это пена над девятым валом революции. А сама революция поселилась в бывших царских дворцах, и у нее есть имя — Александр Федорович Керенский, рядом с которым он, Савинков, и имеет честь действовать… Слухи о якобы надвигающейся второй революции доходили и до него, но это непроходимая чушь. Если первая революция свергла царя, то кого свергнет вторая? Революционеров первой революции? Простите, но это уже из области шизофрении. Сейчас главная тревога революции — фронт против немцев. Его надо удержать во что бы то ни стало и не позволить темным силам подорвать и разрушить его…

Говоря, Савинков то и дело обращался к Любе и глядел ей в глаза. Люба была очень красива в своей широкополой шляпе по последней моде Парижа, в обшитом черным стеклярусом темно-сером шифоновом платье, через которое просвечивали ее плечи и руки.

Савинков чувствовал необыкновенный прилив энергии. В наглухо застегнутом френче а-ля Керенский, прямой и подтянутый, с бледным вдохновенным лицом, он был почти красив, и Люба, держа в руке розы, слушала его с быстро бьющимся сердцем, хотя понимала далеко не все. Она была, однако, очень взволнована, ей казалось, что сейчас происходит что-то необыкновенное, огромное, что она перерождается, слушая этого человека.

— Я охотно и гораздо более ясно объясню вам, мои друзья, что такое русская революция, но сделаю это несколько позже, когда ее величество революция, наконец, завершится и станет объективным фактом, подлежащим спокойному анализу историка. А пока это буря, анализировать которую бессмысленно. Ей надо или покориться, или… — Савинков неопределенно взмахнул рукой и долго смотрел на Любу.

Вдруг за окнами ресторана поднялась бешеная пальба. Люба вскрикнула и закрыла лицо руками. Савинков быстро встал и, подойдя к окну, задернул тяжелые гардины. Возвратившись к столу и снова смотря на Любу, он сказал трагически:

— А ведь только что там, на улице, кто-то был убит, и этот кто-то — жертва революции, но имя его останется никому не известным. Революция — это очень жестокая дама…

Савинков в ударе, он импровизирует портрет жестокой дамы — революции. О, сейчас он мог бы говорить без конца, лишь бы видеть перед собой эти черные глаза, такие таинственные и бездонные!..

Деренталю нравилось то, что говорил Савинков, его восхищало впечатление, которое произвела его юная жена на одного из виднейших деятелей современной истории и русской революции. И вообще в этой их встрече — прекрасная романтика революции!

А Савинков все говорил, говорил, и Люба слушала его, не в силах оторвать взгляда от его гипнотических глаз. Для нее это тоже были прекрасные минуты…

Воспользовавшись паузой в бесконечном монологе Савинкова, Деренталь сказал:

— Гляжу я на вас, Борис Викторович, и думаю, как любопытно сводничает судьба. Вдруг свела нас, а ведь мы с вами две грани революции или два берега революционного моря России, и если с моей стороны символическая фигура — Гапон, то с вашей — ваш сообщник по убийству великого князя Иван Каляев.

Савинков удивленно сузил и без того узкие свои глаза:

— С политикой, которая именовалась Гапоном, к счастью, не имею ничего общего. Да и не политика это была, а мелкий полицейский авантюризм… — сказал он вдруг с открытой угрозой, но сразу же улыбнулся и, наклонив голову, без слов извинился перед Любой.

— Наше Девятое января уже вошло в историю! — воскликнул Деренталь. И Савинков отчеканил в ответ:

— Ваше Девятое января стоит ровно столько, сколько выплатила полиция вашему Гапону.

— Не уверен, что гонорар вашего Азефа был меньше, и мы по крайней мере своего Азефа повесили, — после секундной паузы запальчиво ответил Деренталь…

Они заспорили тогда, в первый же час своей встречи. И спорят до сих пор обо всем на свете. И все же нет возле Савинкова более близкого ему человека, чем Деренталь.

Сейчас, сидя в купе поезда, мчащегося из Варшавы в Париж, Савинков вспоминает прошлое и, глядя на сидящего напротив Деренталя, думает: боже, сколько воды утекло с того вечера в Питере! И тем труднее ему начать разговор, который больше откладывать нельзя. В Париже ждет Люба. Она знает, что он должен говорить с ее мужем. О ней. «Я хочу, чтобы между нами троими все было ясно и чисто», — сказала она Савинкову. Этот неприятный разговор Савинков намеревался провести в поезде, но помешал спор. Теперь надо делать приличную паузу.

Деренталь приподнял штору и стал смотреть в окно: в темноте ночи пролетали редкие огни.

Савинков сидел, выпрямившись, откинув голову на валик мягкого кресла, сложив на груди руки, закрыв глаза. Молчание продолжалось долго. Стучали колеса на стыках рельсов, покачивался вагон…

— Я не устану удивляться вам, — сказал наконец Савинков. Голова его по-прежнему запрокинута и глаза закрыты, но он нервным движением ослабил галстук и крахмальный воротничок — так ему легче говорить. — Вы знаете мое безграничное к вам доверие и ревнуете меня к Философову. Боже! Наверно, просто скучно было бы оказаться единственным заслуживающим доверия. Ведь тогда все люди автоматически превратились бы в потенциальных обманщиков. А? — Он чуть приподнимает веки и смотрит на Деренталя, близоруко прищурясь.

— Вы знаете, Борис Викторович, степень моей преданности вам, — с достоинством отзывается Деренталь, продолжая смотреть в окно.

— Сейчас я проверю степень вашей преданности, — с непонятной внезапной злобой говорит Савинков. Он отталкивается от спинки кресла и весь устремляется к собеседнику. — Хочу, чтобы вы знали следующее: я люблю Любу, и она меня! Я обещал ей внести ясность в наши отношения, имея в виду нас троих. Да и сам я не мог бы жить без такой ясности. Особенно когда дело идет о вас — о самом близком моем соратнике, о человеке, которому я безгранично верю, которого люблю, вместе с которым я прошел такой страшный, тернистый путь, — закончил он почти торжественно, выжидательно глядя на Деренталя и удивляясь, что тот совершенно спокоен.

Александр Аркадьевич ждал этого объяснения. Он давно видел, что происходит между его женой и его вождем.

Это началось еще тогда, в Питере, в семнадцатом. И продолжалось в Москве, когда после Октябрьской революции Дерентали приютили в своей московской квартире Савинкова, скрывавшегося от чекистов. Положение тогда переменилось — более или менее устроенными в жизни были Дерентали, они жили в уютной квартирке в Гагаринском переулке. Александр Аркадьевич сотрудничал в газете. И вот однажды неожиданно к ним пришел Савинков — давно не бритый, в тужурке и желтых крагах, бездомный, затравленный погоней. Деренталь был рад, что судьба дает ему возможность «отыграться» за петроградский обед и что Люба увидит своего кумира в падении. Но радость его оказалась преждевременной: гонимый, находящийся в смертельной опасности Савинков вызвал у Любы горячее сочувствие. Он скупо и нервно рассказывал, что призван самой историей спасти Россию от большевиков и что он, не задумываясь, реками крови зальет пожар революции. Люба не сводила с него восторженных глаз.