Книга Улица отчаяния - Иэн Бэнкс

Моросило. Я поднял воротник и пересек улицу, хрустя битым стеклом, которым были практически вымощены наши улицы, как в других местах — щебенкой. Затем я зашагал по грязной траве мимо обгорелых обломков ДСП, насквозь промокших кусков картона и мятых, с лужицами жирной воды внутри, алюминиевых посудин от готовых обедов. На Бэнкфут-драйв, в безопасном удалении от нашего дома, я нырнул в первый попавшийся подъезд и закурил, втягивая дым с жадностью утопающего, которого только-только вытащили из воды и дали глотнуть воздуха. В подъезде воняло, противоположная стена была изукрашена безграмотными надписями и бездарными рисунками, где-то наверху кто-то орал дурным голосом. В ближайшей ко мне квартире врубили телевизор на полную мощность — надо думать, чтобы заглушить эти вопли. Я стоял в распахнутой двери, курил и смотрел на мокрое убожество Фергюсли-парка, чуть поеживаясь, когда мне капало за шиворот.

Мокрый Фергюсли, моя колыбель, арена моих игр и приключений. Я ушел от него, но недалеко, всего на какую-то милю. Он все еще меня держал. Господи, что это была за помойка, что за жуткая трущоба. Идеальнейшая фактура для документального фильма, который никто, к сожалению, так и не снял. Упадок городских окраин? Ошибки послевоенного городского планирования? Обвинительный акт вытеснению «трудных» семей в гетто? Все это и многое другое. Тащите, ребята, свои модные теории и побольше пленки, но не забудьте запереть бак «рейнджровера» и закрепить колеса специальными, против воров, гайками. Ну и прихватите с собой пару дробовиков.

А мне все это обрыдло. Я хотел вырваться.

Я вытащил из внутреннего кармана куртки несколько сложенных вчетверо листов. Один из студентов, с которыми я снимал квартиру, дал мне попользоваться пишущей машинкой, и я напечатал кое-что из своих песен. Я купил в музыкальном магазине настоящую нотную бумагу и аккуратно перенес все половинки-четвертушки-восьмушки из старых блокнотов, а затем напечатал внизу слова.

Прекрасно понимая, что автор-исполнитель из меня никакой, я пребывал в размышлениях, какую бы это группу сделать богатой и знаменитой. Я обзавелся старой, прошедшей через множество рук басовой гитарой и уже почти научился на ней играть; кроме того, я имел некоторое, самое зачаточное, представление о нотной грамоте. А начиналось все с полной экзотики. В нежном восьмилетнем возрасте я изобрел свой собственный способ записывать музыку — при помощи миллиметровки и двадцати цветных карандашей, подаренных мне на Рождество. Странным образом эта система, при всей ее сложности и неуклюжести, работала. Она стала моим личным достоянием, предметом моей гордости, и я восемь лет кряду упрямо противился неизбежному, отказывался изучать общепринятую музыкальную нотацию и даже пытался убеждать каждого, кто соглашался меня послушать, в преимуществах моей системы. Я страстно, искренне верил, что в конце концов музыкальный мир увидит, что она лучше, и дружно на нее перейдет. Это будет нечто вроде перехода на десятичную систему, на метрическую систему мер…

Псих, да и только.

В конце концов я чуть ли не с отвращением купил себе музыкальный самоучитель и, преодолевая внутреннее сопротивление, освоил азы нотной грамоты — нотный стан и тактовые размеры, хотя всякие там уменьшенные септаккорды в миноре и последования так и оставались для меня грамотой скорее уж китайской. (Но кой, собственно, черт. Я слышал свои песни в голове, и они звучали великолепно. Перевести их из головы во внешний, реальный мир будет мелкой технической задачей. Играть на гитаре или клавишных или записывать готовую музыку на бумаге — это может каждый олух, а вот чтобы придумать мелодию, нужен настоящий талант.)

Сегодня я направлялся в студенческий клуб местного Технологического колледжа, где играла группа FrozenGold. Один мой школьный знакомый, который работал теперь подручным токаря в той же мастерской, что и я, слышал этих ребят в Глазго, когда они играли в каком-то пабе, и проникся. Я отнесся к его восторгам крайне скептически. «Застывшее золото»? Жалко и беспомощно. У меня была наготове целая прорва значительно лучших названий. В том крайне маловероятном случае, если эта команда мне подойдет, я дам им выбрать из моего списка.

Я плелся под дождем, ссутулившись и до отказа засунув руки в неглубокие карманы промокшей вельветовой куртки. Я шел, низко наклонив голову, чтобы не замокла зажатая в зубах сигарета, а потому не видел вокруг ничего, кроме мокрой, расхлюпанной земли. Покидая Фергюсли-парк под железнодорожной эстакадой, я выплюнул окурок (от сигареты остался практически один фильтр) в канаву.

В клубе было тепло и шумно. Пиво там давали по двадцать пенни за пинту, а послушать группу стоило всего пятьдесят. В баре нашлось несколько моих знакомых, мы покивали друг другу, поулыбались, обменялись приветствиями, но я пришел сюда совсем не за этим, а потому напускал на себя вид серьезный и задумчивый, изо всех сил демонстрировал, что мысли мои заняты делами куда более серьезными, чем потрепаться с ребятами, выпить и развлечься. Скорее всего, я вел бы себя так даже в сугубо мужской компании, однако, если по-честному, мой выпендреж был ориентирован в первую очередь на девиц. Перед ними был человек с призванием, скромный юноша, в чьем нагрудном кармане, рядом с сердцем, таится будущая история популярной песни. Я многое повидал, я был значителен… во всяком случае, не подлежало ни малейшим сомнениям, что я буду человеком значительным, и в самое ближайшее время.

Я отнес свою кружку в нижний зал клуба — скромных размеров помещение, использовавшееся по большей части в качестве бильярдной. Грязновато-серое здание клуба, располагавшееся на склоне холма, обращенном к железнодорожной линии Гурок —Глазго, принадлежало когда-то службе социального обеспечения и, надо думать, именно поэтому было построено в предельно унылом стиле «слепой кубист с большого бодуна». В зале, где этим стылым золотушникам предстояло найти свою судьбу — либо пройти мимо нее, чтобы потом всю жизнь кусать себе локти, — было уже жарко и накурено. Я почти чувствовал, как от моей мокрой одежды поднимается пар; кроме того, я чувствовал запах своего тела. Ничего такого уж оскорбительного для обоняния, уютный, в общем-то, запах, но рядом со мной стояли две девушки, и я очень жалел, что не забежал домой, не попрыскался одеколоном.

Группа состояла из пяти человек. Ведущая, басовая и ритм-гитары. Барабаны и хэммонд-орган. Три микрофона, считая тот, что для ударника. Аппаратура выглядела на удивление прилично, усилки и колонки считай что без царапинки, а «хэммонд» так и вообще нулевый. Двое техников (их собственные, что ли?) расставляли и подключали аппаратуру и почти уже покончили с этим делом. А самой группы — ни слуху ни духу. Я не понимал, с чего это такая вроде бы достаточно богатенькая команда подрядилась играть в этом крошечном зале и практически без рекламы. По некоей малопонятной причине из этого почти уже точно вытекало, что они совсем не то, что я ищу. Будь в моей кружке поменьше пива, я бы тут же ее допил и со значительным видом покинул клуб, потащился бы под дождем домой. Еще один вечер в четырех стенах у крошечного электрического камина, уставившись вместе с ребятами в черно-белый телевизор, либо читая какую-нибудь библиотечную книгу, либо терзая Кенову акустическую гитару, либо покер по пенни, а может, пинта-другая в «Бисланде», пока не закрылось в десять… но вместо всего этого я остался, хотя ни на что уже, собственно, не надеялся.