Книга Лето с чужими - Таити Ямада

Показалось или я впрямь что-то увидел?

Вход в метро.

Станция Гиндза. Над лестницей в подземелье висит указатель двух направлений этой линии: «Сибуя, Омотэ-Сандо» и «Асакуса, Уэно».

«Асакуса»! Меня остановило слово «Асакуса». Давненько оно не попадалось мне на глаза.

Я оттуда родом.

А что, если съездить? И с этой внезапной мыслью я сбежал по ступенькам. Сколько лет я там уже не был? Больше десяти?

Я родился в 1939-м в квартале Таварамати. Отец мой был мастером суси, мать ему помогала. Отца дважды забирали в солдаты: до и после моего рождения. Мать незадолго до поражения в войне уехала со мной на время в Тотиги[4]– в деревню к своим родителям. Закончилась война, отец в 46-м вернулся с Филиппин, и мы втроем опять поселились в Асакуса. Сваливая в кипящую кастрюлю все съедобное, варили «витаминный суп» и торговали им на черном рынке. Я еще учился в начальной школе и тоже им помогал. Помню, как мать для «наваристости» разводила в воде муку, а затем раскладывала по тарелкам готовую еду из огромного чана. В клубах пара мать казалась молодой.

В пятидесятом разразилась Корейская война. В ту пору отец наконец-то вернулся к своему ремеслу – снова стал делать суси. Ресторанчик располагался в самом центре Токио – на Нихомбаси, но мы продолжали снимать комнату в Асакуса. И отец, и мать любили этот район. Наша квартира располагалась на втором этаже лавки жестянщика, прямо за токийским храмом Хонгандзи.[5]

Там мать ждала второго ребенка.

Но я так и не узнал, братик это или сестренка. В январе следующего года мать ехала на багажнике отцовского велосипеда, и обоих сбила машина. Скончались на месте. На улице перед Международным театром. Что за машина, так и не выяснили.

«То был джип оккупационных войск. Вот полиция и бездействовала», – позже говорил в сердцах мой дядька из Нагои. Тогда же я узнал, что машина была черного цвета.

Меня, двенадцатилетнего, отправили на родину отца – в деревню префектуры Айти,[6]где я поселился с овдовевшим дедом. Крестьянин, однако земли немного, урожая на продажу нет – только бы самим прокормиться. Дед меня жалел и работать почти не заставлял. Но я сам стал деревенским пацаном. Чтобы выжить в местной школе, пришлось поскорее смыть с себя запах столицы.

Когда я учился в предпоследнем классе, дед умер, и я опять остался один. Землю деда продал дядька из Нагои, у которого я затем жил последние полтора года до выпуска.

Университет – в Токио. «Не переживай, пока ты учишься, буду высылать тебе деньги», – сказал дядька. Спустя время, уже на похоронах дядьки одна пожилая родственница сказала: тот меня обделял, посылал крохи, но я и не надеялся, что за участок бедного деда можно выручить много, и все это время в дядькиной добродетели не сомневался.

После станции Нихомбаси вагон метро заметно опустел, немало пассажиров вышло на Канда и Уэно. И когда состав прибыл на конечную, «Асакуса», в вагонах оставалось от силы по три-четыре человека.

Я поднялся наверх через выход к воротам Камина-римон – уже смеркалось. Хотя со мной сюда приехало совсем мало народу, район выглядел ярким и оживленным.

Я пошел по торговой улице Накамисэ.[7]От статуи богини Каннон до кинотеатра шестого квартала еще хоть как-то держался, а вот в место, с которым меня связывала память, идти я не решился. Сколько бы ни приезжал сюда, я ни разу не ступил в окрестности Международного театра, храма Хонгандзи, квартала Тавара-мати. За тридцать с лишним лет даже окраины Токио – и те изменятся, но мне все равно было страшно. Сохранись тот дом жестянщика, в котором жили мы с родителями, что-то накопившееся во мне прорвет плотину, перельется через край – и уже не остановишь.

Я не плакал с двенадцати лет.

Но, бродя по этим местам сейчас, я натыкался на какие-то воспоминания, и память воскресала. В одно мгновенье, словно развязались узлы прилегавших к телу доспехов, я стал наг, жалок, и казалось, что сейчас разревусь.

В таком солидном возрасте. Что я такое говорю? Вместо Международного театра уже давно – огромная гостиница.

Бросив в коробку для пожертвований перед богиней Каннон монету, я сложил ладони. Мелькнула вспышка. Пожилой иностранец, опуская фотоаппарат, сделал заискивающее лицо: мол, ничего? Я слегка улыбнулся и кивнул, он что-то облегченно пролепетал и помахал мне рукой.

Я спустился от главного храма по боковой лестнице.

Уже стемнело, и людей не было видно. Но стоило мне направиться к кварталу кинотеатров, как рядом возник человек и зашагал со мной.

– Гуляете? – с хрипотцой спросил он.

– Нет, по делу.

Я вернулся на улицу, что тянулась вдоль районной администрации, зашел в ресторанчик, съел угря.

Когда я вновь направился к кварталу кинотеатров, стрелки часов перевалили полвосьмого.

Унылый квартал.

Открытыми еще оставались семь или восемь залов, но зрителей почти не было. Конечно, последний сеанс уже, наверное, начался, однако я еще помнил свое впечатление от прошлого приезда: даже днем казалось, что грусть поселилась здесь навсегда.

Откуда ни возьмись, возникло большое светлое здание. Раньше его не было. Судя по всему, в нем арендовали помещения несколько магазинов. Здание выстроили чуть поодаль от дороги, и мне показалось, что оно само нарисовалось в сумерках.

В любом другом районе, будь то Сибуя или Китидзёдзи, оно было бы типичным, но вот сюда никак не вписывалось, никак не сочеталось со старыми грязными строениями вокруг. Словно его перенесли сюда по ошибке из другого измерения.

Казалось, что не заброшенные кинотеатры за дощатыми заборами либо вообще снесенные, а именно это светлое и чистое здание – болезненная рана в теле квартала. И уже вовсе не кажется, что район будет меняться ему под стать.

Опять подошел тот мужчина.

– Может, деваху? Восемнадцать лет. Милашка.

– Да я только что…

– А-а, тогда в другой раз. Извините.

Воспитанный малый. Я оглянулся: тот, пятясь, улыбался.

Как правило, народ не реагирует на зазывал, и они смиренно отступают. Этот даже не дал себе труда вспомнить, что мы уже встречались. Я поразился: в его улыбке не было и следа иронии – мол, врешь, что уже кончил. И я улыбнулся ему в ответ.

Затем мои ноги остановились сами.