Книга Охота - Эндрю Фукуда

Я не против.

Когда я прихожу домой, на улице еще темно. Лишь намек на серый цвет нарушает черноту неба. Через час над горами далеко на востоке покажется солнце. Прозвучит сирена, и у всех будет только пять минут, чтобы успеть найти убежище, пока солнечные лучи не стали смертельно опасными. Но к этому времени редко кто остается на улице. Страх перед солнцем гарантирует, что еще до сирены все улицы опустеют и ставни закроются.

Я вставляю ключ в замочную скважину и неожиданно чувствую: что-то не так. Запах? Не могу понять. Внимательно рассматриваю дорожку перед домом и улицу, но не вижу ничего, кроме нескольких торопящихся домой экипажей. Принюхиваюсь и пытаюсь понять, не показалось ли мне.

Кто-то был здесь. Буквально перед моим приходом.

Я живу один. Я никогда никого сюда не приглашал. Кроме меня, никто никогда не стоял перед этой дверью. До сегодняшней ночи.

Я осторожно обхожу дом, проверяя, все ли в порядке. На вид ничего не изменилось. Деньги, оставленные мне отцом и постепенно тающие, нетронутыми лежат в тайнике под полом.

Я закрываю дверь и вслушиваюсь в темноту. Здесь никого нет. Кто бы ни стоял на пороге, внутрь он не заходил. Только теперь я позволяю себе зажечь свечи, и мир становится цветным.

Это мое любимое время суток. Я чувствую себя как узник, делающий первые шаги на свободе, или как ныряльщик, поднявшийся из глубин легендарного моря и жадно глотающий воздух. Это время, когда после бесконечных черно-серых часов ночи я наконец снова вижу цвета. Они проявляются в свете дрожащего пламени свечи, и комната будто наполняется лужицами растаявшей радуги.

Я ставлю ужин в микроволновку. Мне приходится включать ее двадцать раз, потому что таймер рассчитан только на пятнадцать секунд. Я предпочитаю есть горячее, слегка подгоревшее, а не дряблую тепловатую массу, которой нас кормят в школе. Я снимаю клыки, убираю их в карман и вонзаю зубы в бургер, наслаждаясь ощущением тепла и хрустом поджаренной корочки. Закрываю глаза от удовольствия.

Мне тут же становится стыдно, я чувствую себя грязным.

После душа (душ — это когда ты натираешься дезинфицирующим средством для рук и поливаешь себя водой, чтобы избавиться от запаха) я ложусь на диван, подложив под голову несколько сложенных свитеров. Горит, отбрасывая на потолок пляшущие тени, только одна свеча. Надо мной висят зажимы для сна, они висят тут уже много лет, чтобы если кто-то зайдет, у него не возникло никаких подозрений. Тихо говорит радио.

— Экспертные оценки количества геперов колеблются от трех до пяти, — говорит аналитик. — Но поскольку Директор об этом умолчал, наверняка мы не знаем.

Программа продолжается, звонят слушатели, в том числе брюзгливая дама, которая сообщает, что вся история с лотереей ничего не стоит: победителем окажется тот, у кого есть деньги и друзья в высоких сферах. Ее звонок неожиданно обрывается. Другие зрители высказывают соображения о количестве геперов. Все сходятся в одном: раз Директор, сообщение которого повторяют несколько раз, использовал множественное число, их будет как минимум два.

После еще нескольких звонков я встаю и выключаю радио. В тишине слышен только тихий стук дождя в ставни.

Иногда отец брал меня на прогулки днем. Кроме походов в бассейн, я терпеть не мог находиться на улице. Даже в лунных очках свет был слишком ярким. Солнце смотрело с неба, будто немигающий глаз, заливая мир светом как кислотой, превращая город в бесконечную фотовспышку. Ничто не двигалось на улицах.

Отец водил меня на пустые стадионы и в безлюдные торговые центры. Никто ничего не запирал: солнце — лучшая охранная система. В нашем распоряжении был весь Сердцевинный парк, чтобы пускать там воздушных змеев, или общественный бассейн, чтобы купаться. Отец говорил, что умение противостоять солнцу — это наша сила, что-то вроде сверхспособности. Мы способны выдержать то, что убивает их. Но для меня это было отличие, а не сила. Я хотел быть таким же, как все, прятаться в уютном коконе темноты. Темнота меня успокаивала. Отцу было больно это слышать, но он молчал. Постепенно мы перестали выходить наружу.

Кроме тех случаев, когда нас заставляла чудовищная потребность.

Как прямо сейчас. Я открываю окно. Дождь закончился.

Я иду наружу.

Город крепко спит под охраняемым ставнями покровом темноты. Я «беру напрокат» лошадь в соседском дворе и еду по пустынным улицам под пасмурным небом.

Раз в несколько недель я чувствую потребность выехать из города. Когда был жив отец, мы с ним выбирались вместе. Нам было стыдно друг перед другом. Мы никогда не разговаривали во время этих вылазок, старались даже не смотреть друг на друга. Мы ехали далеко за пределы города, в Бескрайние пустоши неизвестности. Длинное название, поэтому обычно говорят просто Пустоши.

Это бесконечная пустыня. Никто не знает, как далеко она простирается и что лежит по ту ее сторону.

Я живу в пригороде, далеко от высоких зданий Финансового квартала и еще дальше от центра, где горизонт загораживают огромные правительственные небоскребы, поэтому город вскоре остается позади. Нет четкой границы, никакая стена не разделяет город и Пустоши. Они начинаются исподволь. Разбросанные тут и там дома уступают место разваливающимся птицефермам, которые, в свою очередь, сменяют лежащие в руинах хижины, где давно уже никто не живет. В конце концов остается только бескрайняя пустая равнина. Пустоши. Здесь нет ничего. Здесь некуда бежать. Это царство смерти, отчаяния и одиночества. «Там нет избавления для нас, — говорил отец, — ни Убежища, ни надежды, ни жизни. Даже не думай, что туда можно сбежать».

Я не трачу времени попусту и сразу направляюсь на север. Где-то через час показывается пятно мягкой пушистой зелени среди серой бесплодной пустыни — странная аномалия, много лет назад открытая моими родителями. То, что мне нужно, — там, среди этой зелени. Я спрыгиваю с лошади на мягкую траву и тут же бегу к небольшой рощице. Я тянусь к красному плоду на ветке, срываю его, закрываю глаза и погружаю зубы в тонкую кожицу. Мякоть плода хрустит, она свежая и сладкая, и мои челюсти работают, ходят вверх и вниз, вверх и вниз. Когда мы с отцом ели эти плоды, то вставали спиной друг к другу. Нам было стыдно, несмотря на то, что мы не переставали жевать, и сок тек по нашим подбородкам. Мы не могли остановиться.

Покончив с четвертым плодом, я заставляю себя есть помедленнее. Срываю разные плоды и кидаю их в сумку. На секунду застываю, глядя в небо. Высоко надо мной парит большая птица со странными прямоугольными крыльями, она делает круг, не меняя положения крыльев, а потом поворачивает на восток и исчезает вдали. Я срываю еще несколько плодов и иду к нашему с отцом любимому месту — большому дереву с пышной высокой кроной. Мы с отцом часто сидели тут, прижавшись спиной к стволу, и ели плоды, глядя на город, кажущийся отсюда темным и плоским, похожим на грязную лужу.

Много лет назад мы искали на этом зеленом пятачке следы таких же, как мы. Гниющие огрызки, примятую траву, сломанные ветки. Но почти никогда ничего не находили. Мы умеем не оставлять следов, которые могут нас выдать. И тем не менее я часто замечал знак, который нельзя скрыть: меньше плодов на деревьях. Это означало, что другие тоже бывали здесь, срывали их и ели. Но я никогда никого не встречал.