Книга Таня Гроттер и магический контрабас - Дмитрий Емец

– Пока я не могу тебе рассказать, хотя доверяю тебебольше, чем кому-либо. Но это та самая причина, по которой Гроттер не осталсяжить в Тибидохсе, а увез Софью и ребенка в такую глушь, где, кроме болотныхкикимор, оборотней и нежити, никого и не встретишь. И это Гроттер – с егостоличным образованием, прекрасными манерами и привычкой к ежедневномумузицированию. Понимаешь, Медузия?

Доцент Горгонова уныло кивнула, осознав, что причина, загнавшаяГроттера в глушь и заставившая его покинуть Тибидохс в расцвете карьеры, должнабыла быть очень весомой.

– Итак, решено... Сегодня же ночью мы вернемся сюда сребенком и подбросим его Герману Дурневу и его жене. Не может быть, чтобы видбедной сироты не тронул их сердец... Пускай воспитывают вместе со своейсобственной дочерью. Девочки ровесницы, им будет веселее вместе. Идем, Медузия.Нам пора! А-а-а-а-пчч! – Внезапно академик чихнул так оглушительно, что сего платка разом сдуло все созвездия, а телефонная будка, стоявшая у дома, сгрохотом завалилась набок.

– Я же говорила: вы простудитесь! – укоризненносказала Медузия.

– Ерунда! – рассердился Сарданапал. –Перестань следить за моим здоровьем! Тот, кому три раза отрубали голову, можетне страшиться банальных насморк... Пччч!

Академик Белой магии запахнулся в оранжевую мантию и,решительно наступая себе на бороду, направился мимо домов к небольшому скверу.Его беспокойные усы делали отмашку в такт шагам: раз-два, раз-два. Медузиянаправилась за ним.

Множество прохожих, наполнявших в тот час улицу и спешившихпо своим делам, обращали на них очень мало внимания. Да и что должно былопривлечь их любопытство, когда они видели лишь косматую дворнягу и чуть поодальтонкую изящную борзую с длинной мордой? Для опытных волшебников не составлялотруда состряпать парочку отводящих заклинаний.

Сделав шагов тридцать, академик Сарданапал неловкоподпрыгнул, прищелкнул в воздухе коленками и, буркнув заклинание, растворился ввоздухе. Медузия в отличие от своего учителя не обладала способностью кмгновенным исчезновениям из человеческого мира. Она дошла до сквера и извлеклаиз кустарника детскую лошадку-качалку, расписанную хохломскими узорами.Проверив, на месте ли все двенадцать талисманов, без которых лошадка попростуне взлетела бы, она с трудом взгромоздилась на нее и, круто взмыв, исчезласреди кучевых облаков.

Любопытно было то, что даже на смешной детской лошадкедоцент Горгонова ухитрялась выглядеть величественно и смотреть перед собойкоршуном. Попадись ей где-нибудь на пути Мертвый Гриф, бедняге не поздоровилосьбы. Впрочем, он и так был уже мертв, так что особенно терять ему было нечего.

Солнце лениво зевнуло и поднялось с крыш. Необычный деньпродолжался.

* * *

У Германа Дурнева было сто семнадцать плохих настроений.Если первое настроение можно было охарактеризовать как слегка плохое, топоследнее, сто семнадцатое, равнялось хорошему восьмибалльному шторму. Именно вэтом сто семнадцатом скверном настроении руководитель фирмы «Носки секонд-хенд»и возвращался в тот день домой. В дороге ему постоянно мерещилось, что другиемашины движутся слишком медленно, и он то и дело начинал стучать ладонью погудку.

При этом дважды ему мерещилось, что звук гудка слишкомтихий, и тогда, высовывая голову из окна машины, он орал:

– Эй, чего тащитесь? Объезжай его, объезжай! Мне что,выйти и накостылять? До инфаркта хотите довести больного человека?

Больным человеком Дурнев, разумеется, считал себя.

Основной причиной, по которой настроение Германа Никитичатак резко испортилось, было ощущение, что его преследуют и над ним потешаютсякакие-то странные и таинственные силы. Все началось с самого утра, когда онтолько отправился на работу. Еще по дороге в багажнике машины что-то началосильно громыхать, так громыхать, что машина даже подскакивала, а когда он вышелпосмотреть, то оказалось, что в багажнике ничего нет. Когда же Дурнев вернулсяза руль, то обнаружил, что к лобовому стеклу автомобиля приклеился егособственный портрет из журнала. Причем выглядело это так, будто размокшую влуже страницу бросило на стекло ветром...

Директор так переволновался, что, когда отдирал свойпортрет, пальцы его дрожали, и он нечаянно оторвал от фотографии часть своейголовы вместе с ухом. Усмотрев в этом скверное для себя предзнаменование,Герман Никитич проглотил сразу тридцать таблеток «Успокоя» и запил ихбутылочкой валерьянки.

Когда же он все-таки прибыл в офис, то обнаружил, чтомусорная корзина в его кабинете перевернута, а весь мусор из нее бесцеремонновытряхнут на ковер. И не просто вытряхнут, но и пропитан чем-то вонючим.Рассвирепевший Дурнев немедленно уволил уборщицу, хотя та и клялась, что незаходила еще в его кабинет.

Открыв же сейф, чтобы взять печать, он узрел там бледныйгриб на тонкой ножке, который, когда Герман Никитич протянул к нему руку,растекся по бумагам липкой нестирающейся слизью. После этого случая Дурневрухнул в кресло и долго сидел в нем, потея и отбивая зубами мелкую дробь.

– Двадцать пять... двадцать шесть... я совсем ненервничаю... Чего ты на меня уставился? Марш работать! Разве я не просилвывести мне прайс на старые зубные щетки? – заорал он на робкозаглянувшего сотрудника.

Несчастный сотрудник скользнул в свой крошечный кабинетик,где пахло съеденными молью свитерами и изношенными джинсами, и, рухнув на стул,едва не умер от ужаса.

Нечего и объяснять, что к вечеру Дурнев был совсем навзводе.

– Налей мне чего-нибудь выпить... Вот увидишь, вближайшее время произойдет нечто скверное! – простонал он, едва оказавшисьдома.

В отличие от офиса, буквально забитого уцененным барахлом иношеными вещами от пола до потолка, в доме у самого Дурнева все было совершенноновое.

Жена Германа Никитича – Нинель – была настолько же толстой,насколько ее супруг был худ. Когда она спала, то ее смявшиеся щеки расползалисьпо подушке, а тело, накрытое одеялом, походило на снежную гору, с которой можнобыло съезжать на лыжах.

– Ах, Германчик, ты все выдумываешь! Не переживай так!Ты весь зелененький, как новогодняя елка! Дай-ка я поцелую тебя в щечку! –проворковала Нинель сочным басом, ободряюще похлопывая мужа по тщедушной спинеунизанной кольцами рукой.

– Тьфу! Брось эти нежности! – буркнул ГерманНикитич. Однако его скверное настроение немного рассеялось, перескочив с номерасто семнадцатого на шестьдесят шестой, а потом и на пятидесятый.