Книга Безмолвный убийца - Джон Сэндфорд

— Ушел, — проговорил он тихим, тонким голоском.

Но не совсем. Беккер почувствовал спиной какое-то давление, его позвоночник напрягся, и он ощутил укол страха. Он повернулся и увидел, что на него смотрят глаза мертвеца. Они, разумеется, были открыты. Беккер аккуратно отрезал веки, чтобы они такими и оставались.

— Не делай этого, — резко проговорил он.

Кортес молчал, но его взгляд следил за Беккером.

— Не делай этого, — повторил Беккер громче, и у него прервался голос.

Кортес наблюдал за ним.

Беккер схватил со стального подноса скальпель, подошел к краю стола, наклонился над телом и вонзил инструмент в глаза. Он был профессионалом: на операцию у него ушла всего секунда. Он вырезал глаза, точно вареные яйца, и стекловидная жидкость потекла по щекам трупа, будто слезы, превратившиеся в желе.

— Прощай, — мечтательно произнес Беккер.

Вырезанные глаза больше ему не угрожали. Шарик жевательной резинки вывалился из автомата, и Беккер улетел…

Толстый остановился около обочины, раскачиваясь на пятках и терпеливо дожидаясь, когда переключится светофор. Он швырнул на проезжую часть окурок, и тот взорвался каскадом искр. Мимо сплошным потоком проносились машины, потрепанные «тойоты» и дребезжащие «форды», «доджи» с погнутыми бамперами, пикапы и фургоны, закрывавшие собой все, что находилось за ними. Грузовики, разрисованные граффити, и автобусы катили по улице, окутанные смрадными дизельными парами. Они мчались мимо, точно стая лососей из железа, идущая на нерест вверх по реке. Тут и там такси — желтые пятна в транспортном потоке — пытались отыскать подходящее местечко, сообщая о своих маневрах короткими гудками. В Нью-Йорке царил шум: под землей громыхали поезда метро и паровые трубы, наверху, на улице, раздавался грохот различных моторов, механизмов и неисправных глушителей, миллионы людей разговаривали одновременно, а громче всего было жужжание бессчетного числа кондиционеров.

И все это сплавлено жарой.

— Слишком жарко, — сказал Толстый.

Так оно и было; он чувствовал жар на шее, под мышками, под подошвами ботинок. Он взглянул на Тощего, остановившегося у обочины рядом с ним. Тот кивнул, но ничего не ответил. Они были в рубашках с длинными рукавами, опущенными до самых запястий. Тощий представлял собой проблему, и Толстый не знал, что с ним делать. «На самом деле, — печально подумал он, — я не знаю этого вот уже почти сорок лет».

Включился зеленый сигнал, и они с Тощим перешли на другую сторону улицы. На углу стоял столб с дорожными знаками, загаженный голубями и покрытый коркой грязи, которая копилась десятилетиями. В нижней части, там, куда можно было дотянуться, столб облепили выцветающие объявления. Над ними под прямым углом друг к другу находились два знака: автобусная остановка, обращенная к улице, и временный объезд со стрелкой, указывающей налево. Выше располагались две перекладины, на одной висел светофор, а на второй — уличный фонарь.

«Их бы следовало отправить в какой-нибудь музей. В качестве дурацких тотемных столбов», — подумал Толстый.

— Дайте доллар… — обратилась к нему женщина, сидящая на тротуаре.

Она держала в руке грязную табличку с надписью: «Помогите мне накормить детей». Толстый прошел мимо, подумав, что у такой просто не может быть детей. Ей было, наверное, за сорок. Сморщенная, точно пролежавшая неделю морковка, она сидела, подобрав под себя тощие ноги с босыми ступнями, покрытыми гноящимися язвами. Глаза подернуты тускло-белой пленкой, не катарактой, но чем-то подобным. У нее совсем не осталось зубов, только дыры в серых деснах, словно пустые места в початке кукурузы, из которого выпали зерна.

— Я как-то читал книгу о Шанхае, как там было до Второй мировой войны, — сказал Толстый, когда они прошли мимо.

Тощий смотрел прямо перед собой и молчал.

— Тогда попрошайничество считалось профессией, представляешь? Но для того чтобы получать подаяние, нужно было быть особенным. Поэтому они брали детей и выжигали им глаза или разбивали руки и ноги молотками, чтобы они вызывали жалость и им подавали в городе, переполненном нищими.

Тощий посмотрел на него, но ничего не сказал.

— Вот и мы к этому идем, — продолжил Толстый, оглянувшись на женщину на углу. — Кто станет давать деньги обычному нищему, если он каждый день проходит мимо такого?

Он повернулся вполоборота, чтобы посмотреть на попрошайку.

— Доллар, — заныла она. — Всего один доллар…

Толстый никак не мог прогнать беспокойные мысли. Ему не давали покоя слова Тощего о том, что он больше так не может. Толстый взглянул на своего партнера. Глаза у Тощего были злыми, и он смотрел прямо перед собой. Думал…

Толстый держал в руках большую плоскую коробку из картона. Не очень тяжелую, но неудобной формы, и он задержался, чтобы сунуть ее под мышку.

— Я был бы не против… — начал Толстый и замолчал.

Он поднял руку, чтобы почесать лицо, но это ему не удалось из-за того, что он был в тонких хирургических перчатках телесного цвета. Они продолжали путь, поспешно направляясь к дому на противоположной стороне от ресторана, где подавали стейки. Толстый держал в свободной руке ключ, которым и отпер дверь.

— Я не могу, — сказал Тощий.

— Мы должны. Господи, если мы этого не сделаем, мы все мертвецы!

— Послушай…

— Не на улице. Давай войдем внутрь.

Вестибюль и лестничная площадка за дверью были тускло освещены желтой лампочкой в шестьдесят ватт. Лестница находилась справа, и Толстый начал подниматься по ней. Тощий нерешительно оглянулся на улицу и неохотно последовал за напарником, потому что тот уже ушел вперед. На верхней площадке они на мгновение остановились и прислушались, затем подошли к ближней квартире и открыли дверь ключом. Единственным источником света было выходящее на улицу окно, занавешенное пожелтевшими шторами. Здесь пахло застоявшимся воздухом, старым молотым кофе и сухими растениями. Хозяева уехали на неделю в Рим, чтобы увидеть Папу. А потом, в июле, собирались отправиться в Святую землю. У них там расплавятся мозги, если они у них, конечно, вообще есть, что весьма сомнительно, раз они едут туда в июле.

— Послушай… — начал Тощий, закрыв дверь.

— Если ты не хочешь в этом участвовать, тогда что ты здесь делаешь?

— Ты нас в это втянул. Я не хочу, чтобы ты засветился.

— Господи… — Толстый покачал головой, осторожно прошел по темной комнате к окну и поднял штору. — Достань винтовку.

— Я не…

— Ладно, я сам все сделаю. Если ты так к этому относишься, уходи. Убирайся к чертовой матери, — сказал Толстый со злостью в голосе.

Он был старше Тощего на двадцать три года и два дня, его лицо избороздили шрамы и морщины, которыми одаривает улица. Он поднял коробку, которую принес с собой.