Книга Заговор францисканцев - Джон Сэк

К видению святых следует относиться серьезно. Голоса, услышанные в молитвенном экстазе или в глубоком сне, всегда вещают истину. И теперь они объявили, что ему нельзя оставаться в одной хижине с Фабиано. Ибо разве не предостерегал святой Хризостомо: «Через женщину проникает дьявол в сердце мужчины»?

Конрад положил в огонь последнюю сухую ветку, накинул свой плащ на сонную фигурку и на цыпочках прокрался по соломе к двери. Мыши разбегались у него из-под ног.

Холодный воздух ужалил щеки и уши. Отшельник прижался к стене у дверного проема, обхватил руками колени и возвел глаза к ясному морозному небу. «Лео, что вы делаете со мной? Вы ведь знаете, я не имел дела с женщинами!»

Он был подростком, когда покинул семью Розанны, и с тех пор едва ли хоть раз заговаривал с женщиной. В то последнее лето у него даже от ее загадочной улыбки, от намекающего блеска темных глаз стучало в висках и заходилось сердце. За прошедшие с тех пор годы он привык благословлять боль разлуки как посланную ему Господом во спасение. Им даже не дали попрощаться. В тот день, когда отец Розанны так внезапно отправил его в обитель братьев в Оффида, девочка, по словам ее матери, была нездорова и не могла выйти к завтраку.

Сияющие глаза молодой лани вспыхнули в нескольких шагах от хижины.

Чара – так он назвал ее еще олененком за необыкновенную легкость порывистых движений. Впервые с тех пор, как прочел письмо Лео, Конрад улыбнулся, радуясь, что хоть что-то осталось неизменным.

Он протянул руку, и лань подошла к нему. Отшельник почесал жесткую гривку на шее, из которой каждую неделю извлекал клещей, потом мягко оттолкнул животное. Вот единственное создание женского пола, в обществе коего пристало находиться брату-отшельнику. «Храни меня, Боже, от общества женщины», – молился он, пытаясь снова задремать.

Обычно Конрад радовался рассвету – времени, когда он вдыхал чистый прохладный воздух и присоединял свои молитвы к хору просыпающихся воробьев и воркованию горлиц. Но сегодня, едва первые лучи рассвета просочились сквозь осеннюю листву, мысли его вскипели ключом.

«Если Фабиано девица, – он, – объясняет его беззастенчивое любопытство. Но как мог Лео сказать, что ему понадобится помощь этого любопытного и болтливого создания? »

Он вспомнил: Лео любил и почитал святую Клару. Основательница обители Бедных женщин выказала несокрушимую стойкость, придерживаясь после смерти Франциска доктрины бедности тверже, чем иные братья. Прикованная к постели, истощенная постом и умерщвлением плоти, она держалась за жизнь еще тридцать лет, пока святой отец не одобрил наконец составленный ею суровый устав Бедных женщин. Спустя два дня после того Лео преклонил колени у ее жесткого ложа в Сан-Дамиано и горестно наблюдал, как она поцеловала папскую грамоту и отпустила наконец усталую душу. Но этот блуждающий огонек, Фабиано, эта сопля, что у нее общего с блаженной Кларой, кроме, разве, принадлежности к тому же полу?

Лео рассказывал и о другой женщине – о богатой вдове, которая ухаживала за святым Франциском на смертном ложе. Много лет после того она помогала и Лео, жертвовала ордену деньги на облачение; после того, как его ряса превратилась в лохмотья, давала ему приют в годы изгнания. Донна Джакома дей... словом, из какого-то предместья в ее родном Риме.

Конрад потер замерзшие щеки, обдумывая новую догадку. Донна Джакома, покровительница Лео, конечно могла, и даже с радостью, снабдить его всем, потребным для письма, если она еще жива. Она, должно быть, одних лет с Лео – со святым Франческо она встретилась уже вдовицей. Да, если пергамент – ее дар, дело кажется не таким сомнительным.

Конрад услышал, как послушник – или послушница? – зашуршал внутри хижины соломой. Он спрятал голову и притворился спящим. Фабиано показался в дверях и тут же скрылся за кустами. Конрад устоял перед искушением проследить за ним глазами и проверить, присел ли его гость на корточки или остался стоять.

Был еще один способ проверки, но Конрада он ничуть не привлекал. Как всякий семинарист, он читывал «De Соп-temptu Mundi»[2]папы Иннокентия и еще помнил пассаж, выражавший отвращение понтифика к менструальной крови: «Зерно, коего она коснется, не взойдет, кусты увянут, трава засохнет, деревья уронят плоды, и пес, лакавший ее, взбесится». Если Фабиано девица, и если она уже достигла зрелости, и если, на удачу, у нее как раз теперь месячное кровотечение, ему довольно будет потом осмотреть то место.

При одной мысли об этом к горлу отшельника подступила кислая тошнота и в животе все перевернулось, точно как в тот день, когда он впервые услышал от Розанны об этом проклятии женщин, и позже, когда столкнулся на юге с ведьмой, которая, по слухам, примешивала месячную кровь к приворотному зелью. Ему как раз исполнилось одиннадцать, когда Розанна – она была годом старше – объяснила, почему сегодня не может бежать с ним взапуски до вершины холма. Она словно за одну ночь повзрослела тогда, и с тех пор он всегда смотрел на нее снизу вверх.

Конрад решился. Он не станет пачкаться с этим скотским проявлением женственности. Поднявшись на ноги, он сам удалился от хижины – в противоположном направлении. Выяснить, что представляет собой его послушник, придется каким-нибудь другим способом.

Когда они столкнулись в дверях, Фабиано кивнул ему довольно сумрачно. Кивком пригласив гостя к столу, Конрад потянулся за плетенкой с припасами. Он налил воды из глиняного ведра в две чашки, разрезал пополам лепешку и положил на каждый ломоть сыра и виноград. При этом он непринужденно обратился к Фабиано:

– Что, послушников в Сакро Конвенто по-прежнему наставляет брат Хиларион?

– Что, теперь уже можно нарушить молчание? Кажется, вопрос отшельника не столько удивил, сколько обидел Фабиано.

– Фра Конрад, если вы хотите что-то узнать, просто спросите меня. Ясно, вы уже поняли, что я женщина, так к чему эти неуклюжие ловушки?

– О чем ты? – спросил Конрад, отчего-то сильно смутившись.

– Я просыпаюсь и вижу на себе второй плащ, а вас – спящим на улице. И что я должна думать? Великодушный мужчина догадывается, что делит ночлег с женщиной, и отдает ей свою накидку. За что я ему благодарна. С другой стороны, безмозглый мужчина готов закоченеть в страхе заразиться, словно оспой, женскими несовершенствами, и спасается бегством, оберегая свою чистейшую душу. За что позвольте не благодарить!

Она зубами впилась в ломоть лепешки, словно сожалея, что не может укусить собеседника.

– Я вас правильно поняла?

Бледная кожа ее щек и шеи порозовела, и глаза угрожающе вспыхнули. У Конрада тоже загорелись щеки. От такой прямоты он потерял дар речи. Она разгадала его нехитрую уловку – ну что ж! – но где в ее упреке почтение к иночеству? Право, ему следовало бы рассердиться – если не за себя, то за свой сан.

– На самом деле меня зовут Амата, – продолжала она, не дав ему возмутиться. – Фабиано зовут – или звали – моего брата.