Книга Алмазная скрижаль - Арина Веста

Дверь кабинета вкрадчиво толкнули снаружи. Зажав толстыми согнутыми пальцами фарфоровую, тоненькую, как императорская фрейлина, чашечку, в кабинет бочком, ввиду выдающегося дородства, протиснулся майор Исхаков. Это был сорокалетний мужик с неприлично горящим взором, сальной проседью в коротко стриженных волосах и валкой походкой крупного жиреющего хищника. Пережив кампанию борьбы с инородцами в следственных органах, он навсегда оставил служебное рвение и сегодня, как обычно, организовывал какой-то внеплановый офицерский кутеж.

– Андреич, чего свет не включаешь? Подгребай к нам, на пятый. Народ для разврата собран, «шампань-кампань», дамочки скучают.

– Я сегодня «в ночном», дежурю по управлению, да и голова что-то побаливает…

На лбу Исхакова заиграли крупные бульдожьи складки, он обиженно произнес.

– Ба-а-льной, говоришь, са-а-всем нэ хочешь! Ну, бывай здоров, дарагой!

Дверь за Исхаковым захлопнулась, и Вадим вновь предался своим невеселым раздумьям.

Последние года два-три капитан милиции Вадим Андреевич Костобоков жил словно по необходимости и даже ноги переставлял по привычке. «Резкий опер с Петровки» выдохся после трехмесячной командировки в воюющий регион. Издалека война казалась ему мужской священной игрой. Тому, что он увидел в Чечне, имя было не «война», а «измена». Но он не стал думать о войне иначе, сохраняя жестокую уверенность, что врага надо бить в его логове, что сотворенное в горах вольное разбойничье племя, пролившееся на плодородную равнину дымной отарой папах, с неизбежностью Божьего промысла должно вернуться в родные ущелья. «Запомни, друг, если где-то щедрым потоком льется русская кровь, значит, это кому-нибудь нужно…» – так, кажется, говорил его единственный друг Валька, когда прощались и пили на посошок под рев вертолетных движков. Из Чечни вернулся другой Костобоков, рассеянно-грустный, бездеятельный, выхолощенный.

Все свое свободное время он посвящал глубокому, как январские сугробы, сну, убеждая самого себя, что ночь истории действительно наступила. И чем плотнее наседала жизнь, как задастый монгол при Калке, тем охотнее и быстрее он впадал в зимний, беспробудный анабиоз.

Терзая в прокуренных пальцах окурок, Вадим перечитывал худенькое досье второго пропавшего студента – Юрия Реченко. Этот был помельче: «белая косточка». Родился и жил в Петербурге, в профессорской семье. Отец – крупный хирург Реченко. Сынка отправил учиться в Московский универ на кафедру археологии… В графе «особые приметы» значилось: крупное коричневое родимое пятно на затылке, по форме напоминающее летящую птицу. Что и говорить, примета неброская… Тем не менее Костобоков аккуратно выписал адрес хирургической клиники, где работал отец Юры.

Около полуночи Вадим Андреевич запоздало заметил на полу серебристую безделушку – гребешок, забытый Гликерией. На ладонь легла литая прохладная тяжесть. Гребень был из настоящего серебра, светлый, с чернью, как чешуя озерных рыб. Всмотревшись в сплетения узора, Вадим Андреевич разглядел крылатого грифона. Он порол лапами и добивал чеканным клювом извивающуюся гадину. Мерцал алый рубин, вплавленный в зеницу грифона. У змея в глазке поблескивал изумрудный камушек. Тонкая работа и, верно, старинная – скифский звериный стиль! Вадим Андреевич, стыдясь самого себя, даже слегка обнюхал гребень и до боли сжал серебряные зубцы в ладони…

* * *

Он уже тяжело дремал, когда телефонный звонок обрушил хрупкую, напряженную тишину. Вязкий сон еще удерживал его, но все звенели и звенели в ушах стеклянные брызги.

– Костобоков, следственное…

– Следственная группа, на выезд… – захлебывался голос дежурного. – Академики – двойное убийство!

На горячей со сна шее стремительно сохли ледяные капли. Застегивая кобуру, Вадим ощутил прилив жаркой силы и злую собранность мышц, настигающие его в минуты «горячего следа», близкой опасности или острой ненависти. Не будучи от природы жесток и кровожаден, он искал и ждал этих минут: они оправдывали его грубое земное бытие, насыщали кровь мужеством и адреналином. Это были минуты, когда он остро чувствовал и жадно любил жизнь.

Взошла полная луна и сияла холодно и ярко. Во дворе рядом с КПЗ разводил пары микроавтобус. В вольерах завыли собаки. Заскрежетали, заплакали, то высоко, по-щенячьи, то гулко, утробно, словно маялась неведомой мукой звериная душа, растревоженная звездной россыпью и лунным светом.

– И чего воют? Как луну завидят – так в голос! – ворчал водитель, поеживаясь от прилипающего к телу холода. Это был молодой парень, похожий на ветра Борея со старинных гравюр: полнокровный и кудрявый, с круглыми щеками и вытянутыми, как для поцелуя, губками.

– Я от бабки слышал, что на Луне осталась тень Каина. Вот собаки и воют от печали. Авель пас овец, а собака в этом деле первый помощник… – припомнил Костобоков.

– Так и волки воют, – настаивал водитель.

– Волки воют только в августе, – отрезала изящная Фирюза Байрамовна, по прозвищу Бирюза, дежурный эксперт управления, устраивая свой экспертный чемоданчик. – И луна тут ни при чем.

Ворота отъехали в сторону, и через несколько минут автобус вырулил к набережной. Черное лезвие реки рассекало город напополам. Через безлюдные пространства перемигивались колючие инфернальные огни. По ночам город жил своею тайной жизнью, дышал едкой серой, сигналил светофорами, гнал по жилам лучистую электрическую кровь, и где-то под асфальтовой корой стучало его бессонное сердце.

– А почему нас, ментов, легавыми зовут? – не отрывая глаз от дороги, допытывался водитель. – Это же обидная кличка…

– Действительно, за что же нас так? Мы ведь под пулями не ложимся. Мы скорее благородные борзые, гончие. Идем по следу, пока лапы в кровь не собьем. Язык на плече, но хоть ползком, но догнать зверя…

– А это оттого, – авторитетно вклеилась в разговор Бирюза, – что на эмблеме царской разыскной службы была изображена легавая охотничья собака.

– Нет, мы не легавые, мы – гончие псы, созвездие Гончих Псов. Знаете такое? Это псы охотника Ориона – символ верности и бесстрашия…

– И глупости… – Блеснула рысьими глазами Бирюза. – В жизни надо быть не псом, а волком!

– Ну, до волка еще дослужиться надо, – заметил паренек-водитель, опасливо косясь на вызывающие коленки Бирюзы, настоящие яблоки соблазна, виднеющиеся из-под пышной шубки. Да, женщина в ночном экипаже – это, как говорится, особая песня.

Костобоков больше не отвлекался на разговор, он сводил воедино обстоятельства двух на первый взгляд не связанных между собою дел. Этой ночью произошло двойное убийство в Академиках – так назывался небольшой микрорайон на окраине города. Всего месяц назад в Академиках была убита Мария Муравьева, и вновь светит полная луна, как в ночь трагедии. Все это могло показаться простым совпадением, но лишь на первый, самый поверхностный взгляд.

В доме светились бессонные окна, у лифта стояла навытяжку перепуганная консьержка. В комнате, где случилось убийство, к этому часу уже собралась половина местного отделения. На этот раз жертвами оказалась пожилая чета – московские пенсионеры, без сомнения жизнелюбивые, невзирая на хладнокровное плановое вымораживание этого бесполезного ныне подвида. Рядом с трупами хозяев все еще струился неиссякаемый поток счастливой телевизионной жизни. Грандиозный парад эстрадных полчищ не затихал даже ночью. Гипнотическое окошко глумливо скалилось, трясло эксклюзивными платиновыми челюстями, пучило глаза в беззвучном смехе; кто-то милосердный догадался убрать звук. Смерть застала стариков у включенного телевизора. Недостаток хлеба насущного старички с лихвой восполняли изобилием зрелищ.