Книга Жизнь во время войны - Люциус Шепард

– Я его вообще никак не называю.

– У тебя очень сильный. Странно, что ты не в пси-войсках.

Хотелось произвести на нее впечатление, напустить таинственности.

– А откуда ты знаешь, что я не там?

– Знаю. – Она достала из-под прилавка черную сумочку. – После наркотерапии дар меняется, по крайней мере снаружи. Тепло, например, не чувствуется. – Она подняла взгляд от сумочки. – Или ты чувствуешь иначе? Не как тепло?

– Некоторые люди кажутся горячими, – ответил Минголла, – но я не знал, что это такое.

– Это и значит... иногда. – Она затолкала в сумочку банкноты. – Так почему ты не в пси-войсках?

Минголла вспомнил свой первый разговор с агентом Пси-корпуса – бледный лысеющий человечек смотрел невинно, как это бывает у слепых. Пока Минголла говорил, вербовщик вертел в руках кольцо, которое Минголла дал ему подержать, не вникал в слова и рассеянно смотрел по сторонам, словно прислушиваясь к эху.

– Меня долго уговаривали, – сказал Минголла. – Но я не вижу особого смысла. Ребята возомнили себя ментальными чародеями, а умеют разве что предсказывать всякую ерунду, да и то через раз промахиваются. И потом, я боюсь препаратов. Говорят, у них побочные эффекты.

– Какие?

– Не знаю... Как-то действуют на голову, личность меняется.

– Тебе повезло, у вас это добровольно, – сказала Дебора. – У нас бы зацапали, и все.

Мальчишка что-то ей сказал, закинул мешок, на плечо и после короткого обмена скорострельными испанскими репликами убежал к реке. Толпа была все такой же плотной, но половина лотков закрылась, а оставшиеся своими пальмовыми, крышами, гирляндами света и женскими шалями, напоминали плохо разыгранный на затемненной сцене спектакль из жизни туземцев. За торговыми рядами мигали неоновые огни – бестолковый зверинец, населенный серебряными орлами, малиновыми пауками и индиговыми драконами. От разгоравшихся и гасших чудовищ у Минголлы закружилась голова. Все казалось таким же бессвязным, как в клубе Демонио.

– Тебе плохо? – спросила Дебора.

– Просто устал.

Она повернула его к себе лицом и положила руки на плечи.

– Нет, – сказала она. – Тут что-то другое. Тяжесть ее рук и запах духов привели его в чувство.

– Пару дней назад на артбазу была атака, – объяснил он. – Она все еще со мной, понимаешь.

Дебора чуть сдавила его плечи и отступила.

– Может, я сумею что-нибудь сделать. – Это было сказано слишком серьезно, и Минголла подумал, что она имеет в виду что-то конкретное.

– Как? – спросил он.

– Расскажу за ужином... если пригласишь, конечно. – Она взяла его за руку и шутливо добавила: – Ты мне кое-что должен за такую удачу, тебе не кажется?

– А ты почему не в пси-войсках? – спросил он по дороге.

Она ответила не сразу – сперва, опустив голову, поддела носком туфли обрывок целлофана. Они шли по почти безлюдной улице, слева текла река, похожая на вялый поток черной политуры, а справа тянулись глухие задние стены баров. Наверху опирался на решетку неоновый лев, распространяя вокруг себя зловещее зеленое сияние.

– Когда здесь начались проверки, я училась в школе в Майами, – сказала наконец Дебора. – Приехала домой, и тут выяснилось, что моя семья на крючке у Шестого отдела. Знаешь, что такое Шестой отдел?

– Что-то слышал.

– Из садистов получаются плохие бюрократы, – продолжала она. – Вместе с нами тогда забрали кучу народу. Проверить собирались всех, но охранники избивали людей, и все перепуталось. Никто не знал, кто прошел, а кто еще нет. В конце концов многих так и отпустили без проверки.

Пыль шуршала у них под ногами, охрипший музыкальный ящик пел на соседней улице о том, что хочет любви.

– Что с ними стало? – спросил Минголла.

– С моей семьей? – Она пожала плечами. – Все погибли. Подтвердить не удосужились, но кому это надо? Подтверждать, я имею в виду.– Несколько секунд она молчала. – А я... – Уголок ее рта дернулся. – Я делала то, что нужно.

Минголле хотелось расспросить подробнее, но потом он передумал.

– Грустно, – сказал он и тут же мысленно пнул самого себя за такую банальность.

Они миновали бар, увенчанный пурпурно-красной ухмыляющейся гориллой. Минголла подумал, что эти переливчатые фигуры могли что-то значить для биноклей засевших в холмах герильеро: перегоревшие трубки сообщают, когда начнется атака или о перемещениях войск. Он покосился на Дебору. Вид у нее был не такой подавленный, как секунду назад, и это лишний раз подтверждав то Минголлино впечатление о том, что ее спокойствие не что иное, как самоконтроль: эмоции в ней сильны, но она дает им волю лишь тогда, когда сама этого хочет. На реке послышался одинокий всплеск: холодная крапинка жизни поднялась на секунду к поверхности и тут же вернулась в темноту к долгому, ничего не знающему скольжению... да и Минголлина жизнь если чем и отличается от рыбьей, то разве что меньшим изяществом. Странно было идти рядом с женщиной, что, как свечное пламя, излучает тепло; небо и земля при этом смешиваются в черный газ, а над головами стоят на страже неоновые тотемы.

– Черт, – буркнула про себя Дебора. Он удивился, что она ругается.

– В чем дело?

– Ни в чем, – устало ответила она, – просто так. – Затем указала рукой на что-то впереди и пошла быстрее. – Сюда.

Это был рабочий ресторан на первом этаже гостиницы – двухэтажной коробки из желтого бетона с мигающей рекламой «Фанты» над входной дверью. Перед вывеской, вспыхивая в темноте белыми точками, роились сотни мотыльков, а у крыльца компания подростков метала ножи в игуану. Ее задние лапы они привязали к перилам. У игуаны были янтарные глаза, шкура цвета квашеной капусты, ящерица царапала когтями землю и выгибала шею, словно собравшийся взлететь миниатюрный дракон. Когда Минголла с Деборой подошли к двери, мальчишка попал игуане в хвост, и она взвилась в воздух, стряхнув нож на землю. На радостях пацаны пустили по кругу бутылку рома.

Не считая официанта – тучного молодого человека, подпиравшего дверь в задымленную кухню, – в зале никого не было. Яркие потолочные лампы освещали клеенки с жирными пятнами, а неровности желтой краски на стенах казались подтеками. Цементный пол пестрел темными крапинами, в которых Минголла признал останки насекомых. Еда, однако, оказалась неплохой, и Минголла проглотил тарелку риса с курицей задолго до того, как Дебора управилась с половиной своей порции. Ела она изящно, долго пережевывала каждый кусочек, и разговор пришлось вести Минголле. Он рассказал ей о Нью-Йорке, о своих картинах, как ими заинтересовалась пара галерей, хотя он был еще студентом. Сравнил свои работы с Раушенбергом и Сильвестром[4]. Не настолько хороши, конечно. Пока. Складывалось впечатление, что все эти слова – какими бы неуместными они сейчас ни казались – скрепляли их, устанавливали внутренние связи: Минголла почти видел, как его и эту женщину опутывает сеть блестящих нитей и как по нитям течет симпатия. Он чувствовал тепло Деборы гораздо сильнее, чем раньше, и мечтал о том, как они займутся любовью и как это тепло поглотит его целиком. Едва он подумал об этом, как Дебора подняла голову и улыбнулась, будто угадав его мысли. Хотелось закрепить близость, рассказать ей что-то такое, о чем он еще никому не говорил, а поскольку других секретов у него не было, Минголла заговорил о ритуале.