Книга Семейное дело - Фридрих Незнанский

До кладбища была еще церковь, где священник у открытого гроба произносил непонятные и, как ей чудилось, суровые слова. Нинель Петровна поначалу вслушивалась, пыталась отыскать среди церковнославянской вязи что-то доступное, но вскоре махнула на эти добросовестные попытки рукой и пустила мысли блуждать, где им вздумается. Смотрела на незнакомое лицо Коли (смертельную рану скрывала черная лента с серебряными письменами поперек лба), а думала о том, что зря она, пожалуй, надела на похороны эту шубу из чернобурок: слишком вызывающе, слишком подчеркивает, что покойный был человеком весьма обеспеченным, если имел возможность так одевать свою жену. Правда, ее повседневное пальто на роль траурного никак не подходило: оно же оранжевое!

Верная привычкам отвязной, как сейчас выражаются, юности, Нинель Петровна, даже с ее заметно раздавшейся от четырех беременностей фигурой, предпочитала одеваться не богато, но заметно и стильно. Зато ее черный ажурный платок в церкви выглядел уместно… Они с Колей были крещеные, но скорее неверующие; на отпевании настоял Илья. Вот он топчется справа, распустив по груди черно-седую бородищу, хочет сделать Роланду очередное замечание, но, в соответствии с торжественностью ритуала, не смеет. Роланд — тот убежденный безбожник: еле-еле заставили его перед входом в церковь шапку снять. Не хотел, наверное, демонстрировать лысину, проклюнувшуюся в его по-прежнему русых, коротко остриженных волосах. А сейчас стоит с независимым видом, демонстрируя свое желание, чтобы поскорей кончилась эта тягомотина… Поймав себя на том, что мысли ее далеки от прощания с покойным, Нинель Петровна в душе прикрикнула на себя: «О чем ты думаешь, дура? Это же твой Коля в гробу!» Она попыталась настроиться на скорбный лад. Не получилось. Мешала непредвиденная валерьяночная одурманенность, звон в ушах, который становился все слышней, заглушая слова молитв; мешало и лицо покойного, совершенно, как-то глубинно, непохожее на привычное родное лицо Коли.

Нинель Петровне то и дело мерещилось, что она ошиблась при опознании и это все-таки не Коля. А настоящий Коля куда-то срочно уехал и где-то отсиживается. Она была готова предположить даже невероятное: у любовницы… Ну и пусть! Она простит! Рано или поздно, он обязательно вернется, и они вместе посмеются над тем, что вместо него похоронили какого-то чужого мужика.

Нинель Петровна так и подумала глубокой ночью с 9 на 10 марта, что это неудачный розыгрыш, когда ей позвонили и официальным голосом пригласили на опознание тела, хотя сердце (оно порой бывает умней мозга) екнуло и, показалось, остановилось. «Что? Какое тело? Куда приехать?» — громко, как глухая, кричала она в трубку, а Таня и Родик, выйдя в коридор, смотрели на нее с нарастающим ужасом. О, эти детские глаза, которые не умеют ничего скрывать, от которых ничто не утаишь! «Не волнуйтесь, там какое-то недоразумение, я скоро вернусь», — тщетно пыталась она утешить детей, а ее руки сами по себе лихорадочно срывали с вешалки оранжевое пальто.

Только накинув пальто поверх широченного ситцевого халата, не стесняющего полную талию, Нинель Петровна сообразила, что надо привести себя в порядок: пришлось снимать пальто и одеваться как следует. Пока она подбирала одежду, удалось чуть-чуть успокоиться. «Тело вашего мужа»? Что за ерунда! Конечно, она волнуется, когда он задерживается, но, с другой стороны, у него и раньше случались загулы. Он мог, к примеру, ни с того ни с сего рвануть на поезде в какой-нибудь захолустный городок, сохранивший черты древнерусского облика… Артистическая натура! Нинель Петровна эту Колину особенность не то чтобы одобряла (трудно для жены такое одобрять), но понимала. Она ведь тоже — художница! Если бы не общность интересов, разве смогли бы они прожить вместе двадцать три года…

Все эти долгие годы Коля находился рядом с ней. Остаться без него было так непредставимо, что Нинель Петровна отмела эту страшную возможность: само собой, там, в милиции, что-то перепутали. Пустяки, дело житейское! Это же Россия! Однако руки так дрожали, что она побоялась сесть за руль их семейной «девятки»: поймала такси. Таксист подозрительно вытаращился на толстую тетку в модном оранжевом пальто, но без сумки, без косметики и с торчащими в разные стороны жидкими непричесанными волосами, которая рявкнула, как армейский старшина: «На Пироговскую!» Он, кажется, взял с нее сверх счетчика — наверное, за подозрительный внешний вид. Нинель Петровна едва обратила внимание на эту пустяковину: выдернула из кошелька, который в последнюю минуту успела схватить с подзеркальника и положить в карман пальто, ровно столько, сколько запросил водитель. Голова ее во время поездки была занята совсем не показателями счетчика.

Там, куда ее, встретив у входа, отвели, резко пахло хлоркой и еще чем-то стерильно-свежим, вроде бы проточной водой, и верно, вода журчала где-то в отдалении, вытекая из незакрытого, а может быть, и намеренно открытого крана. К деталям обстановки Нинель Петровна не присматривалась: она сразу увидела Колю. В той же одежде, в которой вышел из дому, он лежал на высокой железной тележке с колесиками в такой позе, будто спал. Только ступни ног были как-то необычно растопырены. Потом ей объяснили, что это природное явление: мышцы у трупа расслабляются, поэтому носки смотрят в разные стороны…

«Коля!» — позвала она, по-прежнему не веря в то, что ей сказали по телефону: как же он может быть «телом», когда он — Коля? Сделав несколько решительных шагов к его железному неуютному ложу, она заглянула Коле в лицо. И тогда наконец увидела… И поняла…

И тогда потребовались транквилизаторы…

Нинель Петровна думала, что худшего кошмара, чем опознание, ей в жизни уже не грозит и что череда самых тягостных вдовьих обязанностей подходит к концу. Ничего подобного: после отпевания и похорон предстояло еще возвращение в их квартиру — большую, четырехкомнатную, в районе Трубной площади. Эту квартиру, купленную в одном из отреставрированных и перепланированных дореволюционных домов на волне самых высоких заработков, Нинель Петровна считала все-таки не самой удобной для своей большой семьи: ей не нравилось, что Родион и Таня, уже вовсю осознающие свою разнополость и вступающие в подростковый возраст, спят и переодеваются в одной комнате. Но близнецы в один голос возражали против подселения к ним младшего брата, а они с мужем, поскольку считали себя слишком молодыми, не хотели брать дочь к себе. Четвертую же комнату Николай, едва въехал в квартиру, превратил в свою мастерскую, и это было святое, на нее никто не посягал. «Теперь отправлю Таньку ночевать в студию», — мельком подумала Нинель Петровна, и эта мысль родила новый шок: что это за ужас, что за гадость — решать жилищные проблемы одних членов семьи за счет смерти других! «Мертвым не нужна никакая жилплощадь, кроме ограниченной площади гроба», — сказала себе Нинель Петровна, и ей захотелось разрыдаться.

Спокойно! Предстояли еще поминки.

Ее подруги и жены многочисленных Колиных друзей сделали все, чтобы освободить вдову от хозяйственных хлопот, но Нинель Петровна, пытаясь хоть чем-то занять себя, носилась из кухни в комнату, то поглядывая на плиту, то помогая накрывать на стол. Она отдавала себе отчет в том, что пристойнее было бы не суетиться, а молча посидеть, побыть рядом с детьми, постараться утешить их в колоссальной потере… Но как раз этого-то она и боялась. У младших, двенадцатилетнего Родиона и десятилетней Тани, с той страшной минуты, когда она им сказала, что папы больше нет, глаза были на мокром месте, и Нинель Петровна опасалась, что, если их приласкать, они разрыдаются и тем нарушат хрупкое равновесие, установившееся после похорон. А старшие, студенты Кирилл и Ростислав, давно уже душевно отдалились от родителей… Да и были ли они к ним когда-нибудь близки? Братья-близнецы всегда предпочитали обществу родителей — общество друг друга, что вызывало немало трудностей. Стоило огромных усилий научить их разговаривать по-человечески, потому что они с пеленок изобрели собственный тайный язык, состоявший из жестов, гримас, каких-то причудливых младенческих слов…