Книга Невидимки - Стеф Пенни

Плохо, когда не можешь сказать, что ты делаешь, хотя бы про себя.

Выходят Иво с Кристо и останавливаются рядом со мной.

Иво закуривает. Мне сигарету он даже не предложил.

— Bonjour, mon oncle, bonjour, mon petit cousin,[6]— говорю я.

Иво лишь молча смотрит на меня. Он вообще не слишком общителен, мой дядя Иво. В нашей семье больше всех говорю я.

— C'est un jour formidable, n'est-ce pas? Nous sommes debout sur la mer![7]

Кристо улыбается мне. У него такая славная, счастливая улыбка, что от одного ее вида на душе становится светло. Хочется, чтобы он улыбался все время. А Иво не улыбается почти никогда. Он щурится и пускает дым в сторону Франции, но ветер подхватывает серые клубы и уносит обратно, туда, откуда мы приплыли.

4

Рэй

У меня есть свой, очень личный призрак. Может быть, вы помните такое имя — Джорджия Миллингтон? Пропала в возрасте пятнадцати лет по пути в школу в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Ее исчезновение наделало шума — тогда в Йоркшире как раз орудовал маньяк, получивший прозвище Йоркширский Потрошитель, поэтому каждая пропавшая девушка становилась событием. С другой стороны, подобное всегда становится событием. Все это врезается в память, эти размытые увеличенные фотографии в газетах: кокетливые улыбки со школьных фотокарточек и оптимистические ухмылки со снимков, сделанных в каком-нибудь пабе. Вы заметили, что в описании пропавших девушек их всегда называют симпатичными? Они сразу становятся всеобщими любимицами. Кто в такой ситуации станет возражать?

В случае с Джорджией тело так и не было найдено, и после того, как полиция прекратила поиски, ее родители — мать с отчимом, если точнее, — обратились ко мне. Через несколько недель я ее нашел. Нашел и вернул домой — колючую, ощетинившуюся и молчаливую. Почему она молчала? Я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос. Если бы она обо всем мне рассказала, хватило бы у меня ума держать рот на замке и позволить ей исчезнуть? Или она понимала, что я слишком возомнил о себе, чтобы выслушать ее, ведь я преуспел там, где полицейские потерпели фиаско? Это действительно так, я и в самом деле страшно собой гордился: я тогда только открыл свое дело и уже размечтался о том, как раскручусь и наберу обороты. Я рисовал в своем воображении, как буду раздавать интервью: «Человек, который нашел Джорджию…» Иной раз полет фантазии заносит чересчур далеко. А потом… в общем, вы помните, что случилось потом — семь месяцев спустя. Вот тогда-то и поднялся настоящий шум. Вот это было громкое событие. Я с ней больше не виделся, но она стояла у меня перед глазами как живая, и картина эта была нерадостная.

С тех пор я не берусь за розыск пропавших девушек. Злостные неплательщики — всегда пожалуйста; или родственники, с которыми давным-давно потеряна связь, — любые заказы подобного рода. Скажем, брачные расследования — какая угодно грязь, но только не молодые девушки. Нет уж.

Перескакивая с одного на другое, Леон Вуд рассказывает мне, что произошло. В октябре семьдесят восьмого его дочь Роза вышла замуж за Иво Янко, парня из другой цыганской семьи. Брак был, что называется, по договоренности, хотя именно этих слов Леон не произносил. Он и его родные присутствовали на свадьбе, которую играли в Западном Сассексе, а потом Роза уехала вместе со своей новой родней. С тех пор Леон ее не видел. Это не так уж необычно, как может показаться. Я понял, что Леон живет на своей земле, а Янко — кочевники в полном смысле этого слова, как в старые добрые времена, не оседлые цыгане и даже не полуоседлые (из тех, кто живет пусть и табором, но на одном и том же месте). Янко настоящие перекати-поле — постоянно переезжают с придорожной стоянки на фермерские земли, с фермерских земель на обочину дороги, не дожидаясь, когда в очередной раз нагрянут полицейские с ордером на выселение.

— Вы были довольны, что она вышла за Иво Янко?

— Это они хотели, — отмахивается Леон. — Отец Иво, Тене Янко, хотел из-за наших чистых кровей.

От этих его слов я испытываю шок; они отзываются холодными мурашками, ползущими по моей спине.

— Из-за чистых кровей?

— Бросьте, мистер Лавелл. Ну, я в том смысле, что мы чистокровные цыгане. Тене на этой идее просто зациклился. Мы-то с вами знаем, что все это чепуха; чистокровных цыган больше не осталось. Но у него прямо пунктик был на тему чистой крови, «чистой черной крови». Понимаете?

Мой отец не особенно распространялся о своем кочевом детстве. У меня всегда было такое чувство, что он… нет, не стыдится, но прошлое для него тема закрытая раз и навсегда. Он выбрал не быть цыганом. В глазах людей он хотел быть уважаемым почтальоном, представителем нового мира, в котором правят просвещение и прогресс, и именно таким он и был. Когда его спрашивали о детских годах — а нас с братом порой одолевало безумное любопытство, — он излагал сухие факты, но в подробности не вдавался. Что-что, а романтизировать свое прошлое он отнюдь не был склонен; мы не слышали от него разглагольствований о свободе, вольном ветре в волосах и зовущих вдаль бескрайних дорогах. Напротив, он старался представить все это как нечто скучное, даже то, что он не ходил в школу, чему мы в детстве страшно завидовали. К образованию папа относился со всей основательностью самоучки. Научившись читать в лагере для военнопленных, он хватался за любую возможность узнать что-то новое. Он был подписан на «Ридерз дайджест» и никогда не упускал случая заглянуть за чем-нибудь в многотомную энциклопедию под названием «Книга знаний», которая выходила в двадцатые годы. Мама говорила, в молодости он каждый вечер прочитывал оттуда новую статью и заучивал ее наизусть. Позже он пристрастился к документальным телефильмам, хотя чем дальше, тем реже бывал с ними согласен: любые сведения, шедшие вразрез с «Книгой», вызывали у него недоверие.

В результате иной раз у него были довольно своеобразные представления о некоторых вещах, но чистая черная кровь его определенно не интересовала. А вот Тата, мой дед, помню, высказывался на эту тему. Когда папа женился на «не цыганке», дед рассердился и, как я понял уже впоследствии, расстроился. Он много лет не общался с ним и мамой, пока не подросли мы с братом. Мы, как это часто бывает с детьми, растопили его сердце. Я был его любимцем, поскольку, о чем мне неоднократно сообщалось, я пошел в отца, а следовательно, и в него.

«Ты настоящий рома чави, — говорил мне дед, — настоящий цыганенок».

В отличие — это подразумевалось — от моего младшего брата, который пошел в маму. Оба рослые, розовощекие, с проницательными серыми глазами, мама и Том отлично смотрелись бы где-нибудь на куропаточьей пустоши,[8]хотя им, как представителям рабочего класса, очутиться там никак не грозило. Том эту разницу в отношении чувствовал и ездить к Тате терпеть не мог. А я обожал.