Книга Серебряная корона - Анна Янсон

Засохшая моча, постыдные пятна… Когда-то в детстве мальчишки схватили ее трусы в раздевалке, когда все девочки были в душе после физкультуры. Она не хотела идти в душ и стояла в зале за большим свернутым матом. Мона была тогда очень худенькая, груди — как прыщики от комариного укуса. Она не хотела, чтобы ее видели голой другие девчонки, чтобы разглядывали, оценивали и сравнивали. У других, у достойных дружбы, были кружевные лифчики. А у Моны только майки. Отец, когда она попросила денег на лифчик, разорался, что это ерунда. Ребра у нее выпирали, а лопатки торчали, как крылья летучей мыши. Она не решалась раздеваться, чтобы загорать, и, когда начался учебный год, оказалась самой бледной в классе. Но самое ужасное — что в неприличном месте стали расти волосы. Этого никто не должен был видеть! Никто! Она хотела просто постоять и остыть после физкультуры, без душа, но учительница без церемоний отправила ее в душевую: «Ни к чему, чтобы от тебя потом пахло». Оттуда Мона вышла последней.

Дверь в раздевалку была почему-то приоткрыта. Она услышала смех и крики и поняла, что туда забрались мальчишки. Полотенце, которым она обмотала тело, казалось слишком маленьким. Запах плесени из душевой еще щекотал ноздри, когда она выглянула в раздевалку, прячась за дверью. Мальчишки кидались чьими-то трусами.

— Фу, черт, ну и гадость! На них пятна от говна!

Она лишь молилась про себя: хоть бы трусы оказались не ее! Их выставили на всеобщее обозрение, их подбрасывали к потолку. Кому-то они упали на голову, кому-то, сумевшему увернуться, — на плечо. «Монины сраные трусы!» Стены закачались у нее перед глазами. Она увидела их лица, полные отвращения и злорадства, и опустила взгляд. И не могла поднять. «Фу, как они воняют!» Страх и позор. Голоса эхом отзывались в голове. «Ты еще и обоссалась? Засранка Мона! От тебя так разит, ты нам весь класс провоняешь, пошла отсюда! В сортир, вонючка!»

Есть грязь, которую нельзя отмыть, нечистота, которая ест тебя изнутри, как черви — труп. Она стирала дома свои трусы до дыр, но что делать, если все их уже видели? Что делать, если мама умерла, а отец не считает стирку нужным занятием? Она отмывала и скребла себя до красноты, до крови, но казалось, грязь въелась и вросла в кожу.

В темноте сарая стояли два велосипеда: старомодный велосипед Ансельма, марки «гермес» и ее «монарх». Его купил ей Вильхельм на благотворительной барахолке в Клинте. В самом деле, не так плохо, что кочерга лежит в ящике для инструментов под седлом велосипеда Ансельма. Он уже вряд ли станет его использовать, да и мальчикам он не нужен.

Мона подбежала к своему велосипеду, нащупала руль и, отпихнув ногой подпорку, приподняла за седло другой рукой. Когда она выводила велосипед из сарая, в соседском доме на кухне горел свет. Слышал ли Хенрик, сосед, как кричал Ансельм? Мона, прогнав прочь эту мысль, повесила пакеты с тряпками, жидким мылом и термосом с горячей водой на руль велосипеда. В этих пакетах можно будет потом забрать домой рыбу, если она там есть. Кто знает, кому Вильхельм успел похвастаться уловом? Когда придет полиция и начнет задавать вопросы, все должно выглядеть естественно, хотя чистить рыбу ночью, до восхода солнца, — то еще удовольствие. Усталость отзывалась тяжестью в ногах, даже когда дорога пошла под гору. По небу плыли черные тучи, луна то пряталась, то снова появлялась, мигая, словно посылая тайные световые сигналы: «Небеса знают, что ты наделала! У тебя кровь на пальцах! Виновна! Виновна! Виновна!»

Мона не решилась зажечь керосиновую лампу в рыбацком домике. Она двигалась ощупью. Свернула половик, на котором тогда лежал труп Вильхельма, и отнесла на берег. Теплый бриз дул ей в спину. Тихие волны ластились о мостки с мягким плеском. Она напрягала слух, опасаясь услышать шаги, звук проезжающей машины, голоса. Но ночь плыла беззвучно, как птичье крыло над заливом. Мона свернула половик, набила его камнями и, завязав, опустила с мостков в море. Потом она об этом горько пожалеет. Но задним умом мы все крепки. Когда тобой владеет страх, рассуждать трудно.

В темноте Мона вымыла пол в домике несколько раз. Она мыла и оттирала все, что могло остаться от Вильхельма. Как после его атак на нее в супружеской постели, когда она меняла потом простыню, трусы и ночную рубашку. Только сейчас она ощутила облегчение оттого, что его больше нет. Она и стыдилась, и тихо радовалась. Его больше нет. Она свободна и вправе сама решать, что ей нужно, что хочет ее тело.

Ползком, на ощупь нашла она оцинкованный таз и запустила пальцы в неизвестное содержимое. Холодные рыбины выскальзывали у нее из рук, когда она пыталась засунуть их в полиэтиленовые мешки. Острые плавники окуней резали пальцы. Окуни да штук двадцать салак, вот и вся добыча. И неотвязный запах. К рукам прилипла чешуя, она обтерла их о подол.

Когда она ехала домой, небо уже светлело, хотя тучи сгустились. Дул юго-западный ветер. Природа не выказывала гнева — в теплом воздухе веяло примирение. Вильхельма больше нет в живых. Надо бы скорбеть. Но скорбь, как и любовь, ходит где сама захочет.

Глава 5

Она еще успеет поспать два часа, прежде чем придется встать и ехать на работу в больницу «Мариа-горден». Тогда она еще успеет прибраться в хлеву, а потом усадить Ансельма в инвалидное кресло и дать ему завтрак. Невыразимо хотелось взять больничный, но это, разумеется, было бы глупостью. Мона Якобсон, не болевшая ни единого дня, не считая гриппа четыре года тому назад, вдруг остается дома по болезни в тот же самый день, когда исчезает ее муж! Это точно вызовет подозрения. В голове пульсировала боль, несмотря на обезболивающие таблетки трео и альведона. Снова приложиться к водке Ансельма она не решалась, хотя за руль ей садиться не придется, в город она поедет шестичасовым автобусом. Есть граница, за которой разбавление водки водой становится заметным. Мона уже знала это из опыта, когда налила ему, чтобы снять похмелье, которое сопровождалось у него тошнотой и скачками сахара в крови.

Свет восходящего солнца пробился в щель между рамой и рулонной шторой, раздражая глаза, и она прищурилась. На втором этаже кашлял Ансельм. Раньше ее будил своим громким кашлем Вильхельм. Ему бы давно следовало показаться врачу.

Послышался шум проезжающего автомобиля. Кто бы это мог быть? Едва Мона погружалась в дремоту, как мысли принимались беспокойно метаться, и она просыпалась от страха, что ее найдут и накажут. Раз за разом приходилось ей успокаивать себя, утешать, гладить себя по плечам, пока окончательно не победил сон и его действительность.

Во сне она брела в тумане через торфяник, увязая в жидкой грязи. Пахло стоячей водой, мокрой землей и багульником. У нее в подоле лежал камень, и он все больше тянул ее вниз, в трясину. Выбросить камень было нельзя. Каждый шаг давался с трудом. Икры ломило от усталости. Камень, что она держала в подоле, был из леса, с кургана у дороги, на который столетиями прохожие клали камень за камнем, чтобы защититься от нечисти. «Проклятие и вечное горе тому, кто возьмет камень с кургана!» — шипела змея, подняв чешуйчатую головку, Мона видела играющий язычок под холодными глазками. Над болотом плыл дух Вильхельма, ища ее в тумане. И некуда бежать, ни единого деревца в поле зрения. Ноздри обоняли запах его ярости, пахло кислым перегаром, все сильнее и сильнее. Мона, спотыкаясь, устремилась к лесу, чтобы спрятаться. Но трясина засасывала ноги по щиколотку, не давая бежать. Мона с трудом выбиралась и пыталась прыгать с кочки на кочку, но всякий раз вместо кочки под ногой оказывалась трясина, которая затягивала все глубже. А лес был далеко, она с трудом различала ветви деревьев, точно черные простертые руки. «Иди к нам! Торопись! Быстрее!»