Книга Вина - Владимир Николаевич Ерёменко

как свою. Может, больше, чем сына, отца твоего.

— Я знаю… — тихо проговорил Антон. — И все равно мама не больная, ты не слышал, что она говорила папе.

— Хорошо, давай оставим этот разговор. Тебе все скажет мама. Ладно? Договорились? — Антон согласно кивнул головою и стал пить чай. — А сейчас, — все так же спокойно продолжал Иван Иванович, — скажешь мне, что здесь произошло? Почему ты убежал, где был?

— Я не знаю, дедушка…

— А ты все по порядку. Что было вечером?

— Ничего… Отец с мамой позвонили, чтобы я не ждал их, ужинал и ложился спать. Они сказали, что придут поздно. Я долго не спал. Ждал их. Уже телевизор кончился…

— А потом уснул?

— Уснул…

— И что?

— Спал… И разбудил меня крик мамы. Она закричала страшно. Я испугался. Побежал в спальню… а она лежит на полу и… кровь. Я хотел поднять ее, а она не шевелится. Подумал — мертвая. И побежал… Отца нигде нет. Я испугался и начал вам звонить. А потом что-то загремело страшно, и я убежал.

— Где загремело?

— Не знаю… Где-то загремело… И страшно. Я побежал.

— А где вечером родители были?

— Как? — радостно глянул внук на деда. — А разве ты не знаешь? У мамы вышла в журнале большая статья о художнике Давыдове… Я сейчас тебе покажу. — И он сорвался с места и исчез. Через минуту явился сияющий, с журналом в руках и протянул его деду. — Это главный журнал художников. А вот здесь мамина статья про Давыдова. — И стал нетерпеливо помогать деду листать страницы. — Знаешь, какой это талант был? Он гений, только рано умер. Всего рисовал несколько лет, а картины какие… Погляди. Это репродукции, а мама видела подлинники. Он сам из простых, как Ломоносов и Шевченко.

Иван Иванович листал журнал, разглядывая иллюстрации. Об этом художнике он слышал, видно, от Наташи. Знал его картины, а эти, о которых писала в статье искусствовед Наталья Иванова (он долистал статью до конца и с радостью смотрел на подпись, набранную крупно), Иван Иванович видел впервые.

— Это редкие и совсем неизвестные картины, — сказал Антон. — Мама говорит, что в них весь гений Давыдова.

— Большая статья, — наконец проговорил Иван Иванович.

— Ты знаешь, она была еще больше, — гордо сверкнули глаза Антона, — я читал ее всю. У мамы она есть. Ты попроси, она даст прочесть.

— Попрошу обязательно, — сказал дед и тут же спросил у внука: — Так они собирали друзей из-за этой статьи? — Антон недоуменно пожал плечами. — А ты что, в гостиную не заходил?

— Нет, а что?

— Да так, — оборвал разговор дед и уже другим, упавшим голосом добавил: — Так ты подумал, что мама… что с ней плохо и стал звонить нам?

— Я испугался.

— А меня ты слышал?

— Я не помню… Что-то страшно загремело, я испугался и побежал.

Антон умолк. Молчал и Иван Иванович, и во всей квартире стало так тихо и, наверное, так же страшно, как было тогда, когда из нее выбегал ночью Антон. И рвала эту жуткую тишину хрипевшая и звонко капающая вода в ванной.

— Ты ешь, Антоша, ешь, — дед подсовывал внуку еду, — ешь…

Но тот сонно поглядел на него и, прикрыв свои большие и уже незрячие глаза, положил отяжелевшую голову на протянутые руки на столе и уснул.

— Батюшки, да что же я его пытаю! — вскочил со стула Иван Иванович и придержал внука за плечи. — Что же я, старый? Дите сморилось… — И он осторожно поднял внука на руки и понес дорогую ношу в комнату. Ему так жалко было эту милую кроху и в то же время так светло и радостно от ощущения тяжести в руках и от того, что эта родная и чистая душа рядом с ним, что он, когда внес внука в комнату, еще долго не мог оторвать его от себя, а потом, бережно положив на кровать, сам опустился рядом и стал тихо, почти не касаясь обмякшего теплого тела Антоши, раздевать его.

Старательно прикрытый одеялом, Антон спал, а Иван Иванович, не шелохнувшись, сидел на кровати рядом и смотрел на дорогое и бесконечно родное личико, на тонкий, с легкой горбинкой нос, на припухшие губы, мягкий, почти девичий подбородок, — на все его наконец-то расслабившееся тело. Он не удержался, и его рука сама качнулась к голове Антона и стала гладить спутавшиеся белесые вихры, и ему показалось, что через это прикосновение он стал ощущать теплоту и покой самой жизни.

«Как похож на мать! Как похож… — подумалось Ивану Ивановичу. — А ведь ни к чему такое красивое лицо парню… Будет маяться, как его мать… Какие глупости лезут в голову! — остановил себя он. — При чем тут ее лицо? — Но мысль не отпустила его, а продолжала жаркими словами неотступно наседать, и уже стучало где-то в груди: — Нет человеку счастья… Все есть: и красота, и ум, и доброе сердце, а счастья нет, хоть удавись».

Он знал Наташу еще школьницей. Учились в одной школе с Михаилом, только Наташа на класс младше… Не родись красивой, а родись счастливой… А Наташа, сколько он помнит ее, была всегда красивой: и девочкой, и подростком, когда дети вдруг вытягиваются, становятся угловатыми и некрасивыми, — таким был их Михаил подростком, а от нее и в это время нельзя было отвести глаз, а уж когда стала девушкой — расцвела, да так, что из других школ прибегали мальчишки любоваться.

Иван Иванович, помнил Наташу лет с десяти. Удивительно интересно и трогательно было наблюдать за этой девочкой во дворе их дома, на детской площадке, а также, когда она шла с ранцем за спиной в школу. Жили Селютины в том же подъезде, что и Ивановы, и Иван Иванович, однажды увидев редкой красоты девочку, уже не мог забыть об этом чуде природы. Привязанность к росшей и хорошевшей на его глазах девочке укрепилась, видно, еще и потому, что Иван Иванович очень хотел, чтобы и в его семье после Михаила появилась обязательно девочка, к тому же она была тем милым существом, которого так в свое время ждали его родители. Но в семье Ивановых были только мальчишки. Желание иметь девочку родители перенесли на детей. Однако у старшего, Ивана, появился сын. На нем все и оборвалось: забастовала жена. Нашлись врачи, которые не советовали иметь второго ребенка. Вот и смотрел Иван Иванович на маленькую Наташу и все примерял ее к своей семье. И говорил не раз дома о ней, о ее редкой красоте, а жена то грустно слушала его, сухо соглашаясь с ним, то вдруг