Книга Метель - Мари Вентрас

она, конечно, очень скоро перестала справляться. Он так много знает всяких книжных мудростей и так мало того, что поможет ему выжить здесь. Можно вдоль и поперек изучить какую-нибудь там тектонику плит, только чем это поможет при землетрясении? Он знает названия всех подводных впадин на земном шаре, но не поймает ни рыбешки, не говоря уже о том, чтоб ее приготовить. Коул сказал, что весной сам им займется и научит всему, что нужно, по крайней мере пройдет с ним «школу выживания по Магнусу»; в плане обычной учебы Коул последний, кто мог бы нас выручить, хотя вроде и рос в городе и по идее должен что-то знать. В любом случае, нельзя держать малыша здесь вечно. Он должен ходить в школу, как и все дети его возраста, и когда это случится, они наверняка попытаются его отобрать. Что, черт возьми, я могу предложить ребенку в такой глуши? Что я могу предложить ему, кроме стылых лесов и бескрайнего снега?

Фриман

Не в моем характере жаловаться. Бог послал меня сюда, и я хочу верить, что именно Его волей она встретилась мне тогда, когда я совершил свой великий грех. «На каждое дурное дело найдется свое чудо», — говорила Марта. О чуде говорить не стану, но в итоге я решил, что, если помогу ей, это будет как бы возмещение ущерба. Не искупление содеянного и не отпущение греха, но, если она по воле Божьей оказалась единственным свидетелем, значит, есть во всем этом некий умысел. Я смотрел на тело Мэйджика, на красную звезду, которая расплывалась прямо у него на груди, и думал, что этого не может быть, что мне все снится, что это на нем такая крикливая гавайская рубашка, какие любят надевать горе-туристы. Но рука моя все еще сжимала беретту, теплую и привычную. Я не желал ему смерти. Как я мог желать такого?

Я стоял и плакал навзрыд, и вдруг из-за деревьев вышла она. Она была похожа на призрак: белое платье, серебристый пояс, седые волосы до плеч и глаза такие светлые, голубые, будто выцветшие, словно она и не человек. Честно говоря, я при виде ее жутко испугался. Я решил, что она привидение, и прямо весь обмяк, мне казалось, сердце вот-вот выскочит из груди, а сам я сдуюсь, опаду, как лопнувший воздушный шарик. Она смотрела на Мэйджика, лежащего на земле, на звезду, которая расплылась и превратилась в лужу, на кровь, пропитавшую всю его рубашку, смотрела так, словно это просто вещь, лежащая на земле. Она повернула голову ко мне, посмотрела на мою руку, все еще державшую оружие, как на какую-то неважную деталь. А потом посмотрела мне в глаза, казалось, она совсем не боится. Не знаю, что она такого увидела в старом человеке, одетом в костюм, но я припоминаю, что она слегка улыбнулась. Не мне, а чему-то видимому только ей. И уже потом она предложила мне сделку. Не сделку с дьяволом, как я сначала подумал, а уговор с Богом, как сказала она. Вряд ли ее кто-то уполномочил, но она предложила мне форму искупления или возможность доказать, что я заслуживаю снисхождения. Ну скажи мне, Господи, откровенно: почему белая женщина в такой поздний час оказалась посреди Сентрал-парка единственным свидетелем, с единственной защитой — своим ледяным взглядом, если это не знак с Твоей стороны? Только вот с тех пор, когда я просыпаюсь, у моей кровати сидит Мэйджик. Ничего не говорит, лицо белое, ладонь прижата к груди, как будто он стыдится дыры, и хочется ее прикрыть, а мне остается лишь клясть себя за то, что поддался гневу, который мне так несвойственен, и оплакивать своего мальчика.

Бенедикт

Снег мне выше колена. Каждый шаг дается с трудом. Каждый шаг как ожог. Хотя такое в моей жизни уже бывало. Редко, но бывало: мальчишками нам случалось иногда завязнуть с лесу вместе с папой во время обхода ловушек или охоты, если вдруг снега выпадало больше, чем он ожидал, хотя погоду он угадывал почти всегда. Мы всегда возвращались домой целыми и невредимыми, если были недалеко от дома, чтобы мама не волновалась, или он придумывал, где укрыться и пересидеть снегопад. Я никогда не видел его встревоженным, испуганным. Казалось, он знает каждый овраг, пещеру, упавшее дерево. Я думал, что он сам создал этот пейзаж, расчертил впадины и возвышенности, задал русло каждого ручья. Если б меня услышала мама, она бы закричала, что я богохульствую. С Богом шутить нельзя. И все равно в детстве я верил, что именно папа создал все вокруг и ни один человек не может знать и уметь всего того, что знает он. Когда я спрашивал его, как так получается и откуда он все знает, он в ответ улыбался. Он говорил, что знает далеко не все, но что главное, если попал в трудную ситуацию, не только опыт, а умение доверять своей интуиции. Папа верил, что ничто не может заменить инстинкт, доставшийся нам от первобытного человека, что надо слушать себя и природу. Если прислушаться и вглядеться, она даст нам все нужные подсказки — хотя бы тем, как переменился ветер или что замолкнут птицы. А вот Фэй это даже позабавило: она сказала, что ее нью-йоркские друзья платят кучу денег за разные курсы, где им помогают обрести свое природное «я», разбудить в себе первобытного, инстинктивного человека. Здесь-то первобытный человек просыпается мигом, без него из дома не выйдешь. Томас говорил, что тут, может быть, одно из последних мест, где природа еще удерживает позиции, пока где-то вырубают леса, разливается на пляжах нефть и тают ледники. Окажись мы тут на век раньше, мы бы не заметили разницы, разве что какие-то мелкие детали. Интересно, как бы папа действовал на моем месте, как бы он вел поиски ребенка. Но, конечно, не было случая, чтобы он с нами потерялся в лесу или отпустил нас одних в чащу. Такого не могло случиться. Он был слишком умен и никогда бы не допустил такой ошибки.

Коул

Негра Бенедикт не позвал. А жаль: в его возрасте ненароком оступишься, упадешь — и, так сказать, два зайца одним выстрелом. Я надеялся, что он сдохнет в первую же