Книга Досье Дракулы - Джеймс Риз

Должно быть, я нечаянно обмолвился насчет «Брунсвика», ибо вскоре вышеупомянутый полисмен доставил меня обратно в гостиницу. Я отсутствовал не один час: это было видно по тому, сколько снега намело в номер через открытое окно. В углах выросли маленькие сугробы, ковер стал белым, и всю комнату, конечно же, выстудило. Холод стоял неописуемый, однако прикоснуться к окну, чтобы закрыть его, я не решался. Я вообще не решался ни к чему прикасаться, ибо мне казалось, что я вернулся на место убийства. Ох, эта кровь! Только когда до меня наконец дошло, что это моя кровь, я вызвал гостиничного врача, предварительно разбив оконное стекло сапогом, чтобы состряпать еще одну небылицу. Да, Кейн, эти завиральные истории и составляют все мое творческое наследие последнего времени.

Дожидаясь доктора, я сел за стол, на котором были разбросаны письма Генри. Меня одолевала усталость, Кейн, смертельная усталость. Не могу сказать, будто к тому времени я пришел в себя, вовсе нет, однако мой взгляд, брошенный из-под отяжелевших век, упал на конверт, адресованный мне. И почерк показался знакомым. Неужели это от него? Я уставился на это письмо, которое, казалось, поблескивало, как самородок золота на дне ручья. В глубине души робко затеплилась надежда: может быть, это и вправду письмо от Уитмена.[13]

Так оно и оказалось. Наконец-то пришла весточка от самого Мастера. Как мне недоставало этого еще недавно, когда я сидел за столом, перетасовывая корреспонденцию Ирвинга, словно карточный шулер! Как же меня угораздило сразу не увидеть и не узнать долгожданное послание?

Еще несколько месяцев назад я написал Уитмену, сообщив ему о предстоящем турне и спросив его под конец, можем ли мы встретиться. Это была бы аудиенция, Кейн, с Поэтом Поэтов, Папой Микл-стрит.[14]

Уитмен ответил, что он не совсем здоров и будет лучше, если я напишу ему снова, ближе к предполагаемой дате нашей встречи, тогда он сможет ответить точнее. Я сделал это неделю тому назад. И вот пришел его ответ. Я разорвал конверт зубами и вытряхнул оттуда письмо.

«ДРУГ АБРАХАМ» — так начиналось оно. Печатные буквы приветствия быстро перешли в закорючки: «Мой дорогой юный друг. Ваши письма уже давно стали желанны для меня, желанны как для человека, а потом как для писателя — я не знаю, что больше. Вы хорошо сделали, что все эти годы писали мне. Ваши послания написаны так свежо, так мужественно и с такой любовью. А сейчас вы в нужде…»

Неужели я об этом писал, или Мэтр сам сделал такой вывод?

Не могу припомнить, но наверняка я надеялся, что Уитмен каким-то образом меня спасет. Как же иначе, раз я так держусь за его слова. Я построю свою жизнь на них заново, Кейн. И ты увидишь нового Стокера, когда мы встретимся в следующий раз, если ты при всей своей занятости сможешь уделить мне ломтик своего лондонского досуга. Но что это за слова, на которые я ссылаюсь? Конечно, ты уже задаешься этим вопросом.

Почерк Уитмена был мне знаком по многим его ответам на письма, посылавшиеся ему в бытность мою в Тринити.[15]Но теперь возраст явно сказывался на его манере письма, особенно это заметно по клонящимся вперед буквам, а также по отсутствию горизонтальной черты над «t» и точки над «i». Я слышал, что Уитмен не очень хорошо себя чувствует. До меня даже не раз доходили слухи, будто он умер, и поэтому в следующем письме я не настаивал на нашей встрече, да и не возлагал особых надежд, что он исполнит мою просьбу. Тем не менее отказ Уитмена стал для меня настоящим ударом.

«Я совершенно разбит, — писал он, — причем перенесенный паралич, возраст и сопутствующие недомогания делают это плачевное состояние перманентным. Таким образом, ДРУГ АБРАХЭМ — Уитмен обожал подшучивать над моим именем, — я не могу просить вас по прибытии в Америку тут же посетить меня в Камдене. Похоже, нам, двум друзьям, суждено попрощаться, так и не поздоровавшись, но нам не доведется услышать и последнее „прости“. Смерть уже дышит мне в затылок, поэтому я возвращаю ваши предыдущие письма, собрав их вместе. Вам, а не тем, кто сползется делить мое имущество, предстоит определить их судьбу».

И действительно, среди многочисленных писем на столе находился упомянутый пакет с моими прежними посланиями.

«Я вижу боль, сочащуюся с вашего пера, — писал в заключение Уитмен. — И в качестве утешения могу предложить лишь одно. Каждый человек должен каким-то образом запечатлеть имя Господа в письме своей жизни. Сделайте это и вы, ДРУГ. Прощайте».

Это были последние слова Уитмена, обращенные ко мне. Хуже: они говорили о его надвигающейся смерти.[16]

Нужно ли мне, Кейн, признаваться в том, что у меня на глазах снова выступили слезы? Это была самая нежеланная весть. Сердце мое разбилось, как и бутылка с виски. И признаюсь, среди самых острых осколков оказалось несколько подброшенных Уайльдом, ибо он недавно побывал на Микл-стрит, удостоившись кларета и беседы, о чем не раз и не два мне рассказывал. Впрочем, тьфу на него, на Уайльда. Лучше снова прочитать наставление мэтра.

«Каждый человек должен запечатлеть имя Господа в письме своей жизни. Сделайте это и вы».

Как мне сделать это, Кейн, когда мое собственное имя столь блекло и моя жизнь кажется лишенной всякой цели?

Увы. Увы и ах!

Но как же я рад, что Уитмен взял на себя труд собрать и вернуть мои письма. Читатель, не имеющий ни сочувствия, ни понимания, может увидеть в этом средство смутить меня или того хуже. Все не так: однако об этом позже. Позволь мне сначала довести этот рассказ до конца.

От стука в дверь я вздрогнул, а когда врач после моего приглашения вошел, он замер, ошеломленный видом залитых кровью подоконника, стен, простыней. Вскоре он весь дрожал от представшей ему картины и от царившего в комнате холода. К счастью, персонал таких отелей, как «Брунсвик», отменно вышколен и приучен не проявлять излишнего любопытства, ведь за его отсутствие здесь хорошо платят. Разумеется, пока принимались срочные хирургические меры, я, как мог, попытался объяснить случившееся, ссылаясь на виски — благо им тут все пропахло, — заевшую оконную раму и тому подобное. Доктор выслушал все это, сочувственно кивая и не спрашивая, откуда столько крови. Зашив мне рану, он предложил договориться насчет другого номера, в котором я мог бы переночевать, пока у меня наведут порядок. Вскоре я расписался за предоставленный мне взамен номер как «Уолтер Камден», принеся с собой туда лишь связку писем, которые вернул мне Уитмен, и настой, прописанный доктором. По его словам, он поможет мне заснуть. Поблагодарив врача, я без обиняков заявил, что не стоит отягощать всем этим мистера Ирвинга, и достойный эскулап, хотя и отказался от вознаграждения, многозначительным кивком гарантировал мне молчание.