Книга Улав, сын Аудуна из Хествикена - Сигрид Унсет

На другой день, протрезвев, Стейнфинн чуть было не пошел на попятный. Он намекнул, что все вчерашнее, мол, было шуткой – уж коли б они с Аудуном и вправду собирались обручить детей, они бы сначала все обсудили как должно. Но Аудун, который ничего не пил из-за своей хвори, решительно заартачился. Он напомнил другу, что тот поклялся умирающему, и бог уж точно покарает его, коли он нарушит слово, данное одинокому, покинутому сиротке.

Тогда Стейнфинн пораскинул мозгами. Аудун, сын Инголфа, происходил из знатного, старинного рода, пусть ныне и оскудевшего и утратившего былое могущество. Но Улав был единственным ребенком, и даже если ему не приходится ждать большого наследства, кроме родового имения в Хествикене, все же это поместье знати. У самого Стейнфинна может народиться еще немало детей от Ингебьерг, так что Улав, пожалуй, станет ровней для Ингунн с ее сестринской долей в наследстве[27], которое останется после него, Стейнфинна. Тут трезвый Стейнфинн снова, уже в здравом уме и твердой памяти, повторил то, что сказал во хмелю: он поклялся вырастить Улава и дать ему свою дочь в супруги, когда дети достигнут совершеннолетия. И когда Стейнфинн отправился с тинга домой, с ним вместе на север поехал и Улав, Сын Аудуна.

В тот же год пришла во Фреттастейн весть о том, что отец Улава умер – вскоре после смерти своего деда и придурковатого дядюшки. Гонцы привезли Улаву часть отцовского, да и материнского, наследства – платье, оружие и ларец с драгоценными украшениями. Управлять же усадьбой в Хествикене завещано было одному старику – родичу мальчика, по прозвищу Улав Полупоп.

Стейнфинн спрятал имущество приемного сына и зашел так далеко в своем рвении, что людям, у которых были дела в Осло, дважды давал поручение к Улаву Полупопу, желая сговориться с ним о встрече. Но тогда из этого ничего не вышло, а после Стейнфинн уже более не утруждал себя. По правде говоря, столь же малое рвение он обнаруживал, когда речь шла о его собственных делах. И Стейнфинн, и Ингебьерг были добры к Улаву и содержали его как собственных детей до тех пор, покуда их не постигла беда. Ну а потом забросили приемного сына ничуть, верно, не более, чем собственное свое потомство.

Улав, надо сказать, довольно скоро прижился во Фреттастейне. Ему пришлись по душе Стейнфинн и Ингебьерг, но сам он был тихим, несколько замкнутым ребенком и для них по-прежнему оставался каким-то чужим. Да и он так никогда и не почувствовал, что вошел в их семью, хотя жилось ему здесь куда лучше, нежели там, откуда он был родом. Изо всех сил старался он не думать о самом первом своем доме, о Хествикене. Но время от времени картины той поры всплывали в памяти, и сердце щемило от тоски, когда он вспоминал всех этих стариков в Хествикене…

Челядь там была старая-престарая, а прадед только и делал, что неусыпно пекся о своем старом бесноватом сыне, которого прозвали в народе Неумытое Рыло, – его приходилось кормить как ребенка и держать подальше от огня, воды и острого железа.

Потому-то Улаву по большей части приходилось заботиться о себе самому. Но он никогда и не ведал, что жизнь может быть иной, а грязь и вонь от Неумытого Рыла для него неразрывно связывались с жизнью в усадьбе с той поры, как мальчик себя помнил. И к припадкам бесноватого, сопровождаемым воем и криком, Улав тоже привык и не очень-то и пугался, когда на старика накатывало. Но теперь он бежал от воспоминаний… Несколько раз за последние годы прадед брал его с собой в церковь, и там он видел незнакомых людей – среди них женщин и детей, – но ему никогда и в голову не приходило, что он может познакомиться с ними или хотя бы заговорить; они были словно неотъемлемой частью обедни. Еще много лет спустя после приезда Улава во Фреттастейн случалось, что ему внезапно становилось так одиноко на душе… Словно жизнь здесь, среди этих людей, была призрачна и столь же мало напоминала будни, как воскресная служба в церкви. И Улав только и ждал: ему придется уйти отсюда и вернуться к той жизни, которую он вел в родном Хествикене. Все это были лишь обрывки воспоминаний, которые мгновенно рождались и тут же умирали, – однако же он никогда не ощущал, что пустил корни во Фреттастейне, хотя нигде в другом месте у него не было дома, по которому бы он тосковал.

Но порой всплывали воспоминания совсем иные, и жало тоски внезапно вонзалось в его сердце. Как приснившийся некогда сон, вспомнил он однажды голый валун, возвышавшийся прямо посреди туна[28] в Хествикене; в нагретом камне были трещины, и он, Улав, лежа на земле, выковыривал оттуда мох обломком кости. Пред ним всплывали картины тех мест, где он бродил и играл в одиночестве, – и воспоминания эти таили в себе привкус невыразимого очарования. За скотным двором в усадьбе поднималась высокая скала, темная и блестящая; по ней стекала вода, а в заболоченной низине меж нагорьем и стенами дворовых построек всегда было сумрачно, тенисто, и там рос высокий зеленый кустарник… Помнился ему также и низкий берег, который затопляло во время прилива; там он топтал ногами водоросли и шуршащие камешки, находил раковины улиток и скользкие от ила, обточенные морем обломки трухлявого дерева. А пред ним простиралась водная гладь и сверкала, переливаясь, далеко-далеко, насколько хватало глаз; и старый челядинец Колл вскрывал ножом ракушки и давал ему – у Улава слюнки текли, когда ему вспоминался острый вкус морской воды и жирной желто-бурой массы, которую он доставал из раскрытых голубовато-белых ракушек и с жадностью уплетал.

Когда им овладевали подобные мимолетные воспоминания, он умолкал и отвечал невпопад, если Ингунн заговаривала с ним. Но ему никогда и в голову не приходило прогнать ее. Он никогда не пытался избавиться от нее, когда она являлась и хотела остаться с ним, – скорее ему пришла бы в голову странная мысль убежать от самого себя. Так уж сложилась жизнь Улава, сына Аудуна; самой судьбой было ему предназначено навсегда остаться с Ингунн. Единственное в его жизни, в чем он твердо был уверен, это то, что они с Ингунн связаны неразрывными узами и вместе пройдут весь свой путь. Он редко думал о том вечере, когда их обручили, а с тех пор, как кто-либо упоминал о помолвке детей, прошло немало лет. Но о чем бы он ни думал, что бы ни переживал, – одно было незыблемо: он всегда будет жить вместе с Ингунн. У мальчика не было родичей, у которых бы он мог искать защиты; он хорошо знал: Хествикен ныне – его собственное имение, но год от года картины жизни в усадьбе становились все более и более расплывчатыми – они возникали как обрывки какого-то давнего сна. Если он думал о том, как когда-нибудь поедет туда, как поселится там, то твердой и истинной была лишь уверенность в том, что он возьмет с собой Ингунн – неведомое грядущее они встретят вместе.

Он не думал о том, хороша она собой или нет. Что Тура красива, он знал – ведь он часто слышал об этом. Ингунн же была просто-напросто Ингунн, своя, будничная и всегда рядом с ним; ему даже не доводилось думать, какая она. Так думают о погоде – ее принимают такой, какая есть. Он злился и бранил Ингунн, когда она упрямилась или слишком докучала ему; Улаву случалось и поколачивать ее, когда они были помладше. Если ж Ингунн бывала добра и обходительна с ним и другими мальчишками, когда они вместе играли, он радовался так, словно на дворе стояла ясная погода. По большей части они с Ингунн ладили, словно брат и сестра, которым легко столковаться меж собой – порой ссорились и бранились, но никому из них и в голову не приходило, что кто-то из них может стать иным.