Книга Из весеннего дневника - Владимир Яковлевич Ленский

падающий на нее снег и от этого как будто становится плотной и тяжелой. Ветер рвет с меня плащ, и я крепко держу его, чтобы он не улетел. На пристани яхт-клуба ни души. Я вглядываюсь в висящую над озером белую, снежную мглу и вижу серый парус, низко накренившийся, летящий к противоположному берегу и как будто с трудом разрывающий повисшую между небом и водой густую пелену. Это несомненно Турцевич. Этот молодой сумасброд действительно выехал в озеро, невзирая на отвратительную погоду и бешеный ветер. Вот яхта плавно поворачивает, делая широкий полукруг, и теперь несется прямо к пристани, ко мне. Парус кренится все больше и вдруг плашмя ложится на воду. Я невольно вскрикиваю и беспомощно оглядываюсь по сторонам. По прибрежному склону, нагнувшись и борясь с ветром, идет маленькая женщина в черной шали, осыпанной снегом. Мне не видно её лица, но мое сердце вздрагивает, и начинает, усиленно колотиться в груди. Мне кажется, что это Зина. Но я убеждаю себя, что это не она, куда ей идти в такую погоду? И я снова смотрю на озеро. Парус поднимается и яхта, как ни в чем не бывало, быстро скользит, по воде, летит с головокружительной быстротой, сбегая с одной волны на другую, вверх и вниз, вверх и вниз. Я уже вижу сидящую в ней фигуру Турцевича, без пальто и без шляпы, с развевающимися волосами. Понемногу начинаю различать его лицо. Он смотрит на меня вызывающе-насмешливо, с видом торжествующего победителя. Он уже совсем близко; между яхтой и пристанью не больше десяти саженей. Я машу ему шляпой и кричу изо всех сил: -- Довольно!.. Приставайте!.. Вдруг лицо его сразу меняется. Оно темнеет, становится почти черным, он смотрит безумными глазами на кого-то мимо меня, и какая-то отчаянная, сумасшедшая мысль искажает его рот судорожной гримасой. Он приподымается, отпускает парус, ветер широко ударяется и вздувает намокшее полотно, и яхта стремительно, с удесятеренной быстротой, мчится к пристани. -- Сумасшедший! Вы разобьетесь! -- кричу я, невольно отступая назад. Сзади меня раздаются чьи-то мелкие, быстрые шаги, кто-то вскрикивает и хватает мою руку холодными дрожащими пальцами. Еще мгновение, я вижу темное лицо и жутко горящие глаза Турцевича. Яхта минует красный бакан и со всего размаху наскакивает носом на толстые сваи пристани. Раздается сильный тупой удар, сухой треск, Турцевич опрокидывается назад и летит в воду, высокая мачта описывает, в воздухе полукруг и падает на воду, на которой вздутый парус образует, громадный, упругий пузырь... Со всех сторон бегут люди, кто-то прыгает, в лодку и кричит придушенным голосом: -- Весла! Багры!.. Еще двое садятся в другую лодку и, отталкиваясь руками от мокрых свай, плывут к разбитой яхте и там долго бороздят воду баграми. Около них стоит Зина в большом чёрном платке и вся дрожит. Она смотрит на воду, приковавшись к ней глазами, сжав брови и стиснув зубы. Нервная судорога передергивает её узкие плечи. Безжизненное тело Турцевича извлекают из воды, поднимают и кладут на доски пристани. У него лицо синее, в раскрытых глазах видны один белки, на лбу кровь. Должно быть, при падении, он сильно ударился головой о борт яхты. Его долго, энергично качают, растирают снегом, вливают ему в рот принесенный кем-то коньяк. Он остается неподвижным и бездыханным. Он мертв. Потом его кладут на скамью и не знают, что дальше с ним делать. Снег осыпает его мертвое лицо, и снежинки на нем не тают. Я беру Зину под руку и тихо увлекаю за собой. Она послушно идет и молчит... Мы уходим, и сзади нас, извиваясь, ползёт по устам шипящая змея сплетни... Пройдя со мной шагов двадцать, Зина вдруг останавливается, смотрит на меня странными, ушедшими в себя, глазами и потом опускает голову. Я сознаюсь, потупи в глаза: -- Может быть, я виновен в его смерти... И я рассказываю ей, как было дело. Она слушает меня, не поднимая головы. Нас осыпает снегом, и ветер рвет с нас платье. То, что говорилось о ней, я пропускаю и заканчиваю свой рассказ искренними, полными горечи и сожаления, словами: -- Если бы я только мог предвидеть, что случится такое несчастье!.. Потом я тихо прибавил: -- Вероятно, он очень сильно любил вас... Зина не смотрит на меня, молча поворачивается и медленно уходит. Я не смею следовать за ней, стою и долго смотрю ей вслед. Снег падает, кружится, вьется, и её тонкая, черная фигурка тает и расплывается в беловатой мгле мелькающего снега... Я не спал всю ночь, нервничал, вставал, ложился и снова поднимался с постели. Укладывал чемоданы. В десять часов я уже сидел на извозчичьих дрожках. Мне показалось, что в окне нижнего этажа дачи шевелилась занавеска и оттуда, смотрела на меня Зина. Я снял шляпу, поклонился и, подумав, что, может быть, она не заметила моего поклона, снова снял шляпу и поклонился. Но занавеска больше не шевелилась. Небо сине и безоблачно; солнце ярко сияет и порядком греет. Снова лето. От вчерашней непогоды не осталось никакого следа. Между стволов кладбищенских сосен и берез синеет и сверкает на солнце опрокинувшимся в воде небом тихое, прозрачное озеро. Я невольно поворачиваюсь туда лицом, и мои глаза приковываются к яхт-клубу. На его шпиле, в знак траура, приспущен флаг. У пристани целой флотилией выстроились яхты с поднятыми парусами. Их мачты обвиты черным крепом и вымпела на мачтах также приспущены. Ближе других стоят две белые яхты с громадными, черными, мрачно вздувшимися парусами, на животе которых резко вырисовываются белые, нашитые кресты. При виде этих яхт у меня сердце тоскливо сжимается. Я соскакиваю с дрожек на ходу и кричу извозчику, чтобы он ждал меня на вокзале. Сам же торопливо направляюсь к яхт-клубу. На пристани в сборе все члены клуба, много и посторонней публики. Я еще издали слышу раздающееся там церковное пение, и свежий ветер приносит ко мне сладкий запах ладана. У меня слабеют ноги, я медленно, с трудом подвигаюсь вперед и, наконец, достигаю пристани. Передо мною почему-то расступаются и молча дают мне дорогу. Я чувствую на себе мрачные, враждебные взгляды, которыми провожают меня оставшиеся за мной, но чувствую также и то, что эти люди, так неодобрительно настроенные ко мне, все же признают за мной какое-то право быть впереди других. Я приближаюсь к гробу в ту минуту, когда священник, произнося последние слова панихиды, с минуту молча кадит над глазетовой крышей гроба. Потом гроб поднимают члены яхт-клуба и несут к краю пристани,