Книга Тихие дни в Перемешках - Эрленд Лу

Да, оставим на другой раз.

«Во всем виноваты жиры». Хм, довольно ори­гинальный деньрожденный подарок. Спасибо.

Телеман, попробуй прочесть название еще раз.

Наверняка человечество владеет многими сек­ретами приготовления диетической пищи, о кото­рых не знаю не то что я, но и сама Найджела.

Телеман, название.

«„Во всем виноваты жиды": история антисеми­тизма от античности до наших дней»? Ты даришь мне книгу об антисемитизме?

Мне показалось, она может тебя заинтересо­вать.

Угу. Так. Вот. Я уже свыкся с мыслью, что это толстенная книга рецептов, теперь мне нужно вре­мя перестроиться.

То есть ты немного разочарован?

Немного. Но дай время, и я, конечно, обраду­юсь. И большое тебе спасибо за книжку.

На здоровье. А поцелуй мне положен или как?

Положен.

С днем рожденья!

Спасибо.

И я подозреваю, что у детей свои подарки.

Самодельные?

Да.

Здорово.

Телеман чувствует себя не в своей тарелке. По­дарок его встревожил. Он боится, что Нине стали известны его отношения с Найджелой и, соответ­ственно, его ревность к Чарльзу Саатчи. Неужто подарок — это завуалированный намек? Трудно заподозрить Нину в такой утонченности, но кто знает? Что мы, по сути дела, знаем о другом че­ловеке? Можно жить с кем-то годами и не знать, что в его голове. А потом выясняется, что парал­лельно с вашей вроде бы общей жизнью человек имел другую жизнь, делал детей своей же дочери. За дверью потайного подвала. А вел себя как ни в чем не бывало. И все-таки важно отделять по­литику от конкретных персоналий, думает Теле­ман. Если уж на то пошло, у него нет еврейского пунктика, он просто не любит одного конкретно­го Чарльза Саатчи. И для него Израиль не про­блема, это уж увольте, на такое клеймо он не со­гласен. Телеман любит государство Израиль. Ну хорошо, это некоторое преувеличение, но дарить ему на день рождения книги об антисемитизме тоже странно.

Так думает Телеман.

А обязательно слушать дойче-музыку каждый божий день?

Что значит — обязательно?

По моим наблюдениям, мы слушаем ее каждый день.

Она тебе не нравится?

Ну как сказать. В ней слишком много тоски. Это через некоторое время приедается.

Вся музыка вырастает из тоски.

Порядком обрыдшей тоски.

Можно сказать и так.

И чего народ тоскует?

Людям всегда не хватает самых обычных ве­щей.

Как то?

Как то: любовь, друзья, семья.

Театр?

Не думаю, чтобы все тосковали по театру.

А я уверен.

Хорошо.

Я думаю, сплошь и рядом люди полагают, что тоскуют по чему им там кажется, а на самом деле они в это время тоскуют по театру.

Неужели?

Представь себе.

То есть у тебя целая теория, что истинная тос­ка человека — это пратоска по театру?

Да.

Понятно.

У людей есть глубинная потребность: собрать­ся вместе в темной комнате, и чтобы им расска­зали историю о реальных людях, которая заставит их взглянуть на себя в ином свете.

Понятно.

А вся эта музыка, йога, фитнес — это все фуфло.

Ну да.

Им театр нужен.

Понятно.

А ты не мог бы пойти тоже, Телеман?

Я бы лучше поработал.

Тебе на пользу погулять в горах, продышаться и зарядить аккумуляторы. Пьеса твоя все равно стоит на месте.

Вот именно. Потому мне и важно начать. Рас­писаться.

И Бадеры с нами идут.

Господи!

Нина с Бертольдом, Сабиной и Бадерами идут к станции подъемника на вершину Цугшпитц.

Телеман принимается думать о театре. Он думает о театре пять минут, десять, он думает о театре уже пятнадцать восхитительных минут, когда приходит Хейди и зовет его съездить с ней на тренировку.

Даже не знаю. Я думал поработать немного.

Ты никогда не ходишь на мои тренировки.

Ну, это все же не совсем так.

И когда ты приходил в последний раз?

Тогда... зимой.

А сейчас какое время года?

Господи помилуй, хорошо, я иду с тобой на тренировку. Но, чур, мне разрешается отвлекаться от корта и кое-что записывать.

Сколько угодно.

Уговор.

Телеман усаживается на трибунах с ручкой и блокнотом, найденным в доме. Он закуривает сигарету, закрывает глаза, но появляется сторож с сообщением, что вся примыкающая к кортам территория уже два года как объявлена свободной от никотина. Европа катится чертям под хвост, ду­мает Телеман. И европейский театр заодно.

Телеман смотрит на Хейди, которая играет про­тив русской девочки. Она здорово играет. Русская. Телеман думает о том, что в России талантов отби­рают года в три-четыре и взращивают, взращивают так, что они не видят в жизни ничего, кроме тенни­са, а когда лет в восемнадцать-двадцать все же выяс­няется, что они не станут первыми ракетками мира, жизнь летит под откос. Хейди растет в иной культу­ре, ей будет куда отступать. В лучшем случае у нее будет много вариантов в запасе, в худшем — хотя бы пара. А все же есть что-то трусоватое в подобной заботе о запасном аэродроме. Так думает Телеман. Когда отступать некуда, тогда человек звереет, ста­новится диким и опасным. Какими и должны быть примы, и в спорте, и в театре. Телеман уже почти отключился от всего вокруг, достиг того заветного состояния, когда разум уходит в свободный полет, порождая идеи. Ему знакомо это чувство. Он доста­ет ручку, чтобы записать мысли о России, стороже и опасности, потому что все это очень театрально, из этого может получиться пьеса, но в глаза ему бросается идиотский логотип, проставленный ввер­ху каждой страницы, «HAPPY TIME» голубеньки­ми буквами. Черт возьми, вот говно! Ну как можно писать Пьесу на листах с «HAPPY TIME». Бадер в своем репертуаре — сдал дом с такой пакостью. В этом наци-инцестном поясе махровым цветом цветет отвратительная любовь ко всему миленько­му. Хуже китча, чем здесь, нет нигде в мире. Теле­ман в гневе, ему приходится сделать несколько глу­боких вдохов, чтобы хоть чуточку успокоиться. Так, надо записать и это — о китче. Что он существовал до нацизма. Что он вещь опасная. Но нужен другой блокнот. Он окликает Хейди, она отвлекается и пропускает мяч.

Мне нужен другой блокнот!

Что?

Я пошел за другим блокнотом! Этот мне не годится!