Книга Завтра в Берлине - Оскар Кооп-Фан

теперь настоящий мужчина.

Они говорили с Господином об Институте, о дипломе, об Аристотеле, о карьере впереди. Но где же Катерина? Значит, она выходит замуж? Судя по всему, это так. Как же может быть, что она его больше не любит?

Разговор с Господином тянулся целую вечность. У него были связи в Мюнхене, в Берлине, в Ганновере. Францу надо только выбрать. Ему найдут место. Катерина, где же Катерина? Франц не мог думать ни о чем другом.

И вот он остался один в комнате – не своей. Катерины он так и не видел. Он примерил костюм, который наденет в честь ее любви к другому. Она что, не читала его писем? Боже, он любит ее, он же ей говорил. А все те ночи, которые они провели вместе? Нет, она не могла полюбить другого. Это неправда, она не может любить другого. Он чувствовал, как внутри поднимается что-то вроде растущего чувства несправедливости – оно сдавило живот, потом грудную клетку. Подступило к горлу. Его рвало – будто все тело рыдало. Но легче не становилось. Тоска все скапливалась снова, как желчь. Ни рвота, ни слезы не спасут. Эту боль он будет носить в себе всегда. Ему захотелось вывалить ее на бумагу; он не смог. Скоро будет ужин; он увидит Катерину.

Муж соответствовал ожиданиям. Маленький, глуповатый. Ни блеска в глазах, ни тонкости в лице. Вот таких вот и любят, подумал Франц. Любезных, неглубоких, с положением и всеми удобствами. На этом поле он играть не мог – он сын горничной, пусть и второй в Ганноверском институте.

Потом вошла Катерина. Что-то изменилось в ее взгляде. Вид у нее был милый, волосы так же блестели, но той особенной прелести больше не было. Катерина любила простачка-коротышку; она уже не та, кем была, и из лица ее исчезло благородство. Она нашла себе место: в постели обычного мещанина. И Франц уже ни за что не хотел себе такой участи; он остался один.

За ужином говорили о финансовом кризисе и защите своих интересов. Как меняется мир и все такое: цены на недвижимость, нефтяные рынки. Вариант крестьянских бесед о погоде для промышленников.

Катерина ловила взгляд Франца, как будто прося прощения. Но не находила его: он уже вышел.

IV

Какое-то время Тобиас шел в оцепенении от только что увиденного. Светало. Нужно было где-то спать. Точно не у сестры: только представить лицо Стефана, заявись он к ним! Оставался Виктор. В конце концов, его вполне можно об этом попросить.

Тобиас озяб; он все шагал. Нужно было найти автомат и надеяться, что Виктор дома и снимет трубку. На бульваре Сен-Жермен было безлюдно: пара рабочих, щеголеватые бездомные после трудной ночи и Тобиас, снова один, в поисках телефона и ночлега.

Он зашел в какое-то бистро. Его поразил шум кофемашины, шум измельчаемых зерен, взбиваемого молока. За стойкой были сплошь одинокие мужчины, потерявшиеся в этом механическом гуле, – точно рабочие, которые включили станки, но толком не проснулись. Ни разговоров, ни музыки – только бесконечный шум кофемашины для всех, кто проснулся одиноким.

На одном конце стойки хозяин читал газету, а на другом, по эту сторону, мужчины стояли через равные промежутки и пристально смотрели перед собой, в какую-то особую пустоту – пустоту их предрассветного существования. Время от времени кто-то из них клал на стойку монету, пожелание «хорошего дня» прерывало молчание, головы поднимались, и он выходил, будто его никогда здесь и не было. Одни выходят, другие входят – и вечный шум, стальной шум кофемашины.

Хозяин перевел взгляд с газеты на Тобиаса – так, будто ничего от него не ждет.

– У вас есть телефон?

Хозяин посмотрел на дальний угол зала. Действительно, Тобиас увидел там аппарат.

Он вынул несколько монет и развернул бумажку, на которой Виктор написал свой номер. Мужчины у стойки наблюдали за ним. Хозяин читал газету.

– Виктор? Это я… Я так надеялся, что ты возьмешь трубку. Боялся, вдруг не ответишь… Ты нужен мне, Виктор. Где ты живешь? Отлично, я скоро.

Пока Тобиас проезжал станции, отделявшие его от Северного вокзала, он пытался думать о Жероме, но без толку: все, чего ему хотелось, – найти кровать и наконец вырубиться; спать и никогда не просыпаться.

Виктор не задавал вопросов. Они уснули вдвоем, прижавшись друг к другу.

Тобиас жил у Виктора, на улице Дюнкерк. Все у них было на двоих: постель, походы в душ, кастрюли, одежда.

Виктор работал в рекламе, квартира у него была со всеми удобствами. Тобиас не мог вернуться в кафе на бульваре Сен-Мишель: он слишком боялся. Ему казалось, будто вокруг улицы Эколь и всего левого берега Сены клубится что-то смутное. Он не мог приближаться к тем местам. Левый берег – это полиция и тюрьма, общий душ и побои от надзирателей.

И все же вскоре ему пришлось решиться и сходить за тем, что он немного по-детски называл «своим кладом». Да, с ним можно будет продержаться какое-то время, но для этого нужно пойти туда, на улицу Эколь, на лестничную клетку возле двери мадам Жерар.

Он пошел туда однажды ночью – легавым ведь тоже нужно когда-то спать. Все было в порядке, код не сменили, на лестнице так же пахло подвалом и жареным. Клад был на месте, в свертке за газовыми трубами. Тобиас сунул его под куртку и побежал, как будто удирал от всего, что оставалось здесь, в его прежней жизни.

И все же он не раз вспоминал свою мансарду Поло, Мориса и Жеже с бульвара, а особенно – Жерома, в то утро, когда его повязали; бедняга, никогда ему не увидеть Луизу, но он будет все так же писать ей и мечтать о Монтевидео, сидя за решеткой в грязной камере.

Это не Жерома, а его, Тобиаса, должны были взять, у него-то нет Луизы.

Хотя, в общем-то, есть – многое поменялось с тех пор: у него был Виктор и все те дни, когда он ждал его с работы. От любви он был как в тумане, ни о чем не мог больше думать. Вечер наступал как облегчение, он шел встречать Виктора у серой офисной башни, они пили шоколад, сжимали друг друга в крепких мужских объятиях, вдали ото всех, будто ничего на свете им не грозит. Благодаря Виктору Тобиас был спасен, казалось, он принес конец его блужданиям.

Но, конечно, со временем появились и ссоры, часто с суровыми мужскими драками,