Книга Полубоги - Джеймс Стивенс

не точно так же, как осел, встряхнулись; никакого прихорашивания сверх этого: пробежались пятернями по своим богатым шевелюрам, двое же причесали себе тем же манером и бороды, после чего все трое огляделись.

Птицы теперь уже носились и взмывали в сияющем воздухе, перекликались, гомонили и заливались пением; пятьдесят их — и все одной породы, налетели безумно, с единой песнею, столь громкой, столь упоенной, что небеса и земля, казалось, звенели, звенели от их восторга.

Пронеслись они, но примчались, кувыркаясь и заигрывая друг с дружкой, три шаловливые стаи; песни у них не имелось — или же счастье их выходило далеко за пределы упорядоченного звука: пищали, гоняясь друг за дружкой, пищали, падая камнем на двадцать футов к земле, и вновь пищали, закладывая петлю и взмывая на сотню футов тремя стремительными зигзагами, пищали без умолку, а затем все три умчали, трепеща, прочь к западу, по очереди пытаясь поймать друг дружку за хвост.

Тут появился каркун, чье счастье было столь сильным, что не мог он сдвинуться с места: долго простоял на изгороди, и все это время с трудом справлялся с тем, чтобы держать себя со степенностью, положенной отцу многих семейств, однако каждые несколько секунд утрачивал всякую власть над собою и гомонил заполошно. Оглядывал всего себя целиком, проверял под перьями, свеж ли цвет кожи, фасонисто развертывал хвост, начищал себе лапы клювом, а затем начищал клюв о левую ляжку, после чего начищал левую ляжку загривком.

— Я всем воронам ворона, — говорил он, — и все это признаю′т.

Восхитительно бесшабашно пролетел он над ослом и ловко утащил с собой две полные лапы и клюв шерсти, однако в полете неосмотрительно расхохотался, и шерсть выпала из клюва, а в попытке поймать этот клок выронил он и клочья из когтей, отчего так взбудоражился, пробуя вернуть добычу прежде, чем достигнет она земли, что голос вороний заглушил все остальные звуки в мирозданье.

Сияло солнце, деревья в упоении махали ветвями, не осталось в воздухе ни мути, ни зяби, он сверкал в каждой точке подобно громадному самоцвету, а проворные облака, выстраиваясь руном белизны и синевы, счастливо мчали в вышине.

Вот что увидели ангелы, глянув вокруг: в нескольких шагах лежала повозка оглоблями вверх, и груда всевозможной рухляди валялась и в ней, и вне; чуть поодаль со всей возможной прытью сосредоточенно ощипывал траву осел и, вполне естественно, поедал ее, ибо, глубоко поразмыслив, мы приступаем к трапезе, и в этом есть истинная мудрость.

Старший ангел понаблюдал за ослом. Огладил бороду. — Такого рода овощ годится в пищу, — произнес он. Остальные так же понаблюдали.

— И, — продолжил ангел, — пришло время поесть и нам.

Второй по старшинству ангел потерся угольно-черным подбородком о ладонь, и жест его и весь облик были в точности как у Патси Мак Канна.

— Я, без сомненья, голоден, — молвил он.

Вырвал клок травы и сунул ее себе в рот, но через миг затрудненья вынул.

— Для еды-то она подходяще мягка, — задумчиво сказал он, — однако вкус ее мне совсем неприятен.

Младший ангел выдвинул предложение.

— Поговорим с девушкой.

И все они двинулись к Мэри.

— Дщерь, — произнес старший, — мы голодны. — И просиял столь удовлетворенно, что всякий страх и робость покинули ее вмиг.

Она ответила:

— Отец отправился по дороге в поисках пищи, вернется через минуту-другую и принесет всевозможного питательного.

— Пока мы ждем его, — сказал ангел, — давай сядем, расскажи нам про пищу.

— Вот что полагается нам знать немедля, — добавил второй ангел.

Сели они полукругом напротив девушки и попросили ее научить их о еде.

Она решила, что для них это вполне естественно — собирать сведения о земных предметах, однако обнаружила, как это случается с любым неопытным оратором, что она понятия не имеет, с чего начать рассказ. И все же что-то сказать придется, ибо двое оглаживают бороды, а третий обхватил свои колени, и все трое в нее вперяются.

— Всё, что тело способно съесть, — сказала она, — годится в еду, но кое-что на вкус приятнее прочего: картошка и капуста очень хороши в пищу, равно как и бекон; мой отец любит бекон, когда тот очень солон, я же сама такой не люблю; хорош в пищу и хлеб, а также сыр.

— Как называешь ты овощ, которым питается этот зверь? — спросил ангел, показывая на осла.

— Это совсем не овощ, сэр, а всего лишь трава; ее всякий зверь ест, христиане же — нет.

— Нехороша она в пищу?

— Никак того не ведаю. Собаки едят ее, когда хворают, а потому должна она быть безвредна, однако сама я не слыхала, чтобы кто говорил, будто люди едят траву — если только человек не умирает от голода и никак ему, бедолаге, иначе не быть! А еще был один иудей, когдатошний царь, и, говорят, он пас скотину и ел с нею траву, однако никто не сказал, что не наел тот царь жир[8]… Однако ж вот мой отец идет через поле — странный выбрал он путь, поскольку ушел по дороге, — и, кажется, несет корзину на руке, в ней-то и будет еда.

Глава VII

И действительно. Мак Канн шел к ним под прямым углом к той дороге, откуда его ждали.

То и дело поглядывал он за плечо и не упускал ям, кустов и всякого подобного, где можно скрыть свое перемещение, из чего дочь догадалась: вдобавок к приобретенью еды случилось что-то еще. Частенько доводилось ей наблюдать, как отец применяет такую вот осторожную тактику, да и сама не раз участвовала в ретирадах, а одной такой, связанной с великой выгодой, даже руководила.

Подобравшись поближе, отец многозначительно кивнул, опустил на землю корзину и узелок, выпрямился и осмотрел добычу, теребя подбородок пальцем.

— Воистину! — вымолвил он. — Мир полон напастей, как есть говорю. — Далее обратился он к пришлым: — А еще скажу вам, что, если б не был мир полон напастей, никакой жизни беднякам бы не доставалось. Лишь когда люди бедуют, Господи помоги им, перепадает что-то и нам! И не чуднó ль это?.. Мэри, — продолжил он, поворотившись к дочери, — глянь-ка, нет ли какой-другой малости в корзинке, а вы, благородия, усаживайтесь на траву, девица пусть подает вам завтрак.

И уселись покойно ангелы с Патси на траву, а Мэри полезла в корзину.

Нашлись в ней две буханки хлеба, славный брусок масла, кусок сыра — крупный, с мужскую руку, да вчетверо толще, а еще баранья нога, от которой отрезали только самую малость, большущий бумажный пакет чая, упаковка сыпучего