Книга Дурацкое пространство - Евгений Владимирович Сапожинский

Я уже начал жалеть, что пошел этой дорогой.

На северном берегу мне захотелось постоять и оглядеться. Тишина была в самый раз, не такая, конечно, когда рукоятку фэйдера ставишь на бесконечность. Удивительно: не так уж поздно, а нет никаких городских звуков, только легкий мусор в голове на пределе слышимости — вдвоем этих звуков уже не удалось бы воспринять. Я стоял, как пень, и пытался любоваться перспективой улицы, уходящей от меня фронтально. Туман стал на редкость густ, и мне приходилось домысливать пейзаж. Тишина уже начала действовать на нервы: треск зажигаемой спички, наверно, заставил бы меня дернуться, как фантоша, ведомого неумелой рукой. Откуда ассоциации, впрочем, и куда ведут подобные размышления? Хватит лирики, подумал я, надо как-то добраться до дома. Тем более что завтра у меня, в отличие от всех нормальных людей, рабочий день.

Раздумывая таким образом, я спустился с пригорка и нырнул в дубовую рощу. А ведь хотел пройти с краю. Видимо, ничто не способно убить во мне тягу к аллеям и деревьям. И, разумеется, к небу. Но его теперь редко увидишь — оно почти всегда закрыто белесой пеленой. Туман, упавший на планету после той заварушки, сильно осложнил жизнь людям, но что поделать! Он был везде: поселился, прописался на земном шаре и чувствовал себя, надо думать, комфортно, был практически всюду — невозможно было отыскать такой уголок, куда бы он не заполз. Его наличие, что весьма любопытно, мало повлияло на изобразительные искусства, в частности, на живопись и графику. Художники по-прежнему изображали пейзажи с почти или совсем прозрачными далями; подобные картины оплачивались теперь, как ни странно, даже выше, чем портреты. Настоящее возрождение пережил жанр стиллевена, а портрет потихоньку загнивал — люди почему-то перестали интересоваться собственными физиономиями, что было таинственно — ведь рядового обывателя не должно интересовать ничего, кроме собственного фэйса, фэйса жены, детей, внуков и прочих хомячков. Эволюция. Мне, правда, сложно судить о ней, поскольку сия история началась до моего рождения. Рассматривать старинные картины — верх наслаждения, ведь в них нет тоски по линейной перспективе, кою если и не поглотила, то потеснила перспектива тональная. Выражаясь точнее, воздушная перспектива.

Дома́, естественно, не были видны, за исключением желтых трехэтажных строений справа. Маргарита, задумался я. До сих пор мне было даже не очень-то, почти неинтересно вспоминать о ней — мало ли на свете спятивших. Можно придумывать какие угодно классификации, но каждый, приходится повторить избитую истину, сходит с ума по-своему. Марго, конечно, не исключение. Марго? Я поймал себя на том, что уже который раз мысленно называю ее так.

Пришлось встряхнуться и продолжить путь. Вот Джазовый — всего метров сто, затем проспект им. Проекта Миттерана — этот перекресток пересекаем зигзагом, затем дворами — и я невдалеке от дома. Надо только завернуть в павильон за кефиром. Сегодня работает новый продавец. Продавщица, работавшая до него, не стремилась задавать ненужные вопросы — просто вынимала из холодильника то, что мне нужно. Он же путается, нервничает и явно страдает от этого. Я молчу. Самая разумная тактика. Куда спешить? Я уже почти на месте. И Маргарита на своем месте тоже, она спит.

Продавец, переставляя в холодильнике бутылки с молоком, хмурил лоб. Видимо, что-то не сходилось. Я ждал.

Человек, промычав «Минуту… Сейчас», бросился к прилавку, пододвинул к себе массивный калькулятор (древний масляный с полузамкнутым циклом, знаю эту модель) и начал что-то на нем клацать. Да, однозначно у него сильный несходняк в кассе, подумал я, раз он обращает ноль внимания на клиента. Я уже подумывал о том, чтобы уйти и попить дома чаю вместо кефира, когда внезапно у труженика все сошлось. От восторга он чуть было не грохнул машиной о столешницу. «Что вам угодно?», «Слушаю вас» — что-либо подобное, уже сформировавшееся в мозгу продавца, просилось наружу, однако мне удалось опередить слугу Меркурия и, таким образом, я избавил его от нелепого наслаждения.

* * *

Я всегда любил синее и белое. Нет, не голубое. Только недалекие существа могут считать голубой цвет смесью синего и белого. Синее с белым никогда не микшируется. Допустим, вы кинете шарик окрашенного мороженого в стакан молока — убогое зрелище: вам, увы, не удастся добиться цели, даже если она когда-либо была. Нет, не получится.

Сегодня было удивительно синее небо; начиналось какое-то действо, претендующее на загадочность, но я знал все сюжетные ходы синевы, обмануть меня было невозможно. Окно распахнуто, и прохладный ветер изящно нежит твои вспотевшие плечи, спускается потихоньку и ласково, как любимая, проводит по пояснице, бесстыдно залезает в трусы (о, не в обтяжку, нет, ведь ты мачо, и твои семейники похожи на авангардный продукт модного художника) — он опускается все ниже, и ты начинаешь задумываться о том, что́, собственно, привело тебя сюда, в эту пародию на небоскреб с видом на кладбище и полусгнивший залив. Нехотя поднимающееся солнце лениво освещает дружную тройку пятиэтажек, невзрачную кирпичную школу, в которой через час-другой глуповато зазвенит звонок, призывая малолетних идиотов прикидываться великовозрастными идиотами. Становится жарко — настолько быстро, настолько, что ты даже не успеваешь понять, что к чему — не успеваешь оценить пейзаж: этот захудалый, практически единственный магазин на весь микрорайон, пока еще закрытый, одинокого пенсионера, увешанного орденами, припершегося сдуру в эту рань за квасом, да девицу с умеренно стройными ногами, которая зачем-то вышла — явно не за продуктами, а просто так, прогуляться. Синее спорит с белым: сама природа поляризует небо, а ведь линзы в очках тебе не удастся повернуть, как захочешь; таким образом, думаешь ты, поляроидные очки — бессмыслица.

Синее и белое, невесомые шарики пломбира в вязкой синеве. Я продолжаю созерцать театр неба. Этот день на удивление ясен; наверно, стоит послушать радио — там наверняка одно из дрессированных животных заявит, что за последние столько-то там лет ничего подобного не наблюдалось. Через час, а может, и всего лишь через полчаса наступит депрессия, обычная депрессия, вызванная туманом. Снова закроются, будто стыдясь, ларьки и забегаловки на душную северную сиесту — в тишине ты будешь, словно помешанный, глотать пастью сырой воздух, захлебываясь им, как рыба на берегу.

Синее. Мне кажется, что я стою не на седьмом, а на двадцать пятом этаже — так красиво зрелище. Маргарита что-то готовит на кухне. Пики дальних башен все еще видны — а ведь до них, если верить карте, почти четыре километра.

Синее. Тумана не будет? Яичница, чай. Туман начнет трогать меня своими нежными мохнатыми лапками только тогда, когда я пересеку проспект — до