Книга Во славу русскую - Анатолий Евгеньевич Матвиенко

class="p1">За ужином объелся я,

Да Яков запер дверь оплошно,

Так было мне, мои друзья,

И кюхельбекерно и тошно.

Пестель расхохотался.

— Точно! Я тоже вспомнил. Сей стих в юности Александр Пушкин сочинил, входит в моду такой поэт. Кюхля, про эпиграмму прослышав, вызвал Пушкина на дуэль. Пистолеты им зарядили клюквой. Представь, он и клюквой попасть не сумел! С пяти шагов! Потом его Ермолов выгнал с Кавказа. И я обречён с такими дело иметь. А что поделать? Надо хоть кого-то из героев революции во власти держать.

Пушкин про однокашников много писал. Жаль, я далеко не все фамилии помню. Только одна на ум пришла.

— Если про лицеистов… Павел Иванович, мне рассказывали про некого «дьячка Мордана». Или Модеста Корфа. Математика, финансы — по его части.

— Превосходно, Платон! Вижу, сама судьба тебя привела. Только вот Модест — такой же германец, как и я. Лишь единственный министр остался с прежних времён…

— Русский?

— Увы, мои друзья, это — Карл фон Нессельроде. Негоже выходит — Верховное Правление сплошь из немцев состоит, пусть и обрусевших. Мне надо в приближённые русского, верного, без камня за пазухой. Чтоб народ видел — коренная нация в правительстве есть. Платон Сергеевич, что скажете?

— Вы мне место в правительстве предлагаете? Польщён, право слово! — я лихорадочно искал вежливую причину для отказа. Таковая нашлась быстро. — Вот только не титульной нации моё происхождение. Известно, что я — внебрачный сын ляшского князя Друцкого-Озерецкого. Нации польской роду литовского, как говорят в белорусских губерниях. А что императором Александром произведён в графья…

— То в Республике скорее грех, нежели благо, — перебил Пестель. — Ладно, вам в какой-то коллегии место попроще найду. А вы, Александр Павлович?

— Столбовой русский дворянин, граф. Бывший, конечно.

— Зер гут! Стало быть, Александр, мне вы нужны во власти. Рекомендательное письмо я читал, справки о вас навёл.

— За высокую честь благодарствую. Только неожиданно весьма.

Пестель подбежал к креслу, на котором сидел Строганов, ухватился руками за подлокотники и низко наклонил потное усатое лицо.

— Будете главой Коллегии Государственного Благочиния (3)! Фюрером над Бенкендорфом, Дибичем и прочими старшими ляйтерами. (4) А заодно и над другими присматривать. Осилишь, я верю. А то мне и страной, и К.Г.Б. одновременно править — сил больше нет. Помоги!

(3). Учреждение Государственного Благочиния в качестве министерства силовых структур предусмотрено в «Русской правде» Павла Пестеля. По структуре ГБ из «Русской Правды» получилось весьма похожим на Главное управление имперской безопасности III Рейха (Reichssicherheitshauptamt), включавшее и обычную полицию (Kripo), и политическую (Gestapo). Здесь и далее сохранены реальные наименования правительственных организаций, как они названы в «Русской правде».

(4). Führer (фюрер) — большой начальник, leiter (ляйтер) тоже начальник, рангом пожиже фюрера, но крупнее нежели zugführer (цугфюрер).

Строганов умоляюще глянул в мою сторону, надеясь на поддержку. Наступил ожидаемый момент — соглашаться ли на службу в сомнительном учреждении, где намерен вершить благие дела. Или, по крайней мере, принести меньше вреда, чем какой-то недалёкий, но честолюбивый клерк, умственные способности которого при империи не дали бы подняться выше коллежского регистратора.

Я пожал плечами. Это твой выбор, ты взрослый уже. Видел же, что мне сподручнее было отказаться.

— Согласен! — Строганов выпалил, как в воду бросился.

— Славно, — заключил Пестель. — Завтра же и приступайте. А вы, Платон Сергеевич, что думаете делать?

— Проведу ещё какое-то время в Белокаменной, потом имение своё навещу, оно под Нижним Владимиром. А там и вы к нам нагрянете, со Строгановым.

Мои слова послужили очередным пинком в бок усатого лысеющего мячика, тот снова заскакал по кабинету в тоске от того, что провалился его перенос столицы в более «народный» город.

— Задача, камрады, совсем не из лёгких. Переезд довершить не удалось пока. Да и республику в глубинке не так привечают, как в Санкт-Петербурге и Москве, где Благочиние утихомирило бузотёров. Вот, что, дорогой мой Платон Сергеевич, герой вы наш. А совершите ещё один подвиг во славу русскую, будьте представителем Верховного Правления на Волге!

Ого, как я удачно зашёл… Это же — всё равно, что мандат ВЧК за подписью Феликса Дзержинского. С ним любой Швондер, что смоленский, что поволжский, мне не страшен, этих «комиссаров в пыльных шлемах» смогу послать подальше и без хлеба.

— Почту за честь.

— Сказать вынужден сразу, ассигнований на новую должность не выделено пока. Вы как-нибудь сами, гут?

Раз сам товарищ Дзержинский выдал тебе маузер, товарищ чекист, неужели ещё зарплата нужна?! Я встал и поклонился, прижав пятерню к сердцу.

В качестве жеста особого расположения хер Пестель изволил проводить нас до двери.

— Данке, Платон Сергеевич! Мои двери для вас всегда открыты. Ауфвидерзейн, камрады.

Внутри дормеза, вдали от любопытных ушей, Строганов с иронией отметил:

— Обещанного чаю он нам не дал. Какие другие обещания канут в лету? Ох… то ли я затеял… Но обратного пути нет.

Есть. Только предыдущий путь нужно пройти до конца. Или хотя бы до развилки. Скоро поймёт.

Глава 3

3

Александр Павлович принялся за дело. Перво-наперво познакомился с заместителями — Иоганном Карловичем фон Дибичем, именовавшим себя в русских документах Иван Иванычем, и Александром Христофоровичем Бенкендорфом. Волею Пестеля Дибич принял бразды правления полицией, не слишком от имперской отличавшейся, только переименованной в Обыкновенное Благочиние.

Но чем дальше, тем чаще Строганов хватался за голову и спрашивал себя — во что он ввязался. Или даже вляпался. Особенно это касалось политической полиции. Название она получила пышное и старомодное — Вышнее Благочиние. Доказывая себе и другим надобность сего установления, Пестель написал в «Русской Правде»:

«Законы опредѣляютъ всѣ тѣ предметы и дѣйствія, которыя подъ общія правила подведены быть могутъ и слѣдовательно издаютъ также правила долженствующія руководствовать дѣяніями Гражданъ. Но никакіе законы не могутъ подвести подъ общія правила ни злонамѣренную волю человѣческую ни природу неразумную или неодушевлённую».

«Лучше бы Государь сочинил сие по-немецки и без затей, а на русский язык приказал кому-то перевести, — сокрушался Строганов. — Из путанных слов его получается, что со злонамеренными личностями по закону обходиться не следует; выход один — переносить смутьянов из природы неразумной в природу неодушевлённую. То есть вешать».

Для придания особого веса словам, как ему казалось, главный фюрер предпочёл стиль возвышенный и старинный, так писали при Екатерине