Книга Человек, который видел все - Дебора Леви

– Мы Мертвецы. Лишь пару дней назад

Для нас пылал рассвет, горел закат.

И мы любили, и любимы были… [4]

Она кивнула, будто бы я вел себя совершенно нормально, что, конечно, было не так.

– Это стихи Джона Маккрея, – сказал я. – Он жил в Канаде, работал врачом, а во время Первой мировой был призван на фронт.

Я обернулся к ней, а она обернулась ко мне. Ветер принес откуда-то полиэтиленовый пакет из супермаркета, и тот закрутился у наших ног.

– Странно, – сказала она, отпихивая его, – разве «Уоллмарт» не в Америке?

Мы сидели на стене и целовались, как подростки. Ее язык глубоко проник в мой рот, а мое колено вклинилось между ее бедер. Когда мы наконец оторвались друг от друга, она спросила, чем это от меня пахнет. «Это иланг-иланг», – ответил я. Она записала на моей трясущейся руке номер своего телефона. А после встала и пошла прочь, и я увидел, что на ее голубом платье сзади что-то написано. Оказалось, женщина была одета в униформу. Я вдруг сообразил, что она, наверное, медсестра, и вспомнил, что в песне «Пенни Лэйн» упоминалась медсестра, которая продавала с лотка красные маки.

3

Вернувшись домой, я позвонил в ближайший цветочный магазин. Хотел заказать букет подсолнухов и попросить доставить его на Гамильтон-террас. По задумке Дженнифер должна была получить его в день открытия своей выпускной выставки. «У нас только розы», – ответила мне продавщица с таким возмущением, будто иных цветов на свете не существовало. А когда я заметил, что в сентябре обычно еще полно подсолнухов, хотя пик их цветения, конечно, приходится на август, она отчего-то вообще обиделась. Довольно странно было беседовать с цветочницей, которая так ненавидит цветы. Я добавил, что к тому моменту, как подсолнухи распускаются, другие цветы, вроде маков, обычно уже отцветают, и мне показалось, что она сейчас заплачет.

– У нас есть розы всех цветов: желтые, белые, красные, полосатые – из Китая и Бирмы. Может, вам что-нибудь подойдет? Белых вообще очень много.

Белые розы. Die Weiße Rose – «Белая Роза». Так называлось юношеское антифашистское движение, возникшее в Мюнхене в начале сороковых. Я как-то переводил для своих студентов листовку, написанную лидерами die Weiße Rose в феврале 1943-го.

Гитлерюгенд, штурмовые отряды, СС – все они пытаются заманить нас в свои сети, заставить отдать им самые перспективные годы нашей юности.

Может, стоило заказать Дженнифер дюжину белых роз? У нее ведь как раз наступили самые перспективные годы юности. Но нет, мне нужны были именно подсолнухи. Единственные цветы, которые Дженнифер с удовольствием ставила в вазу. Больше всего ей нравились их черные сердцевинки. Она говорила, они напоминают ей солнечное затмение, хотя, по-моему, сама она никогда в жизни его не видела.

Я позвонил в другой магазин, но у них подсолнухов тоже не было. Зато в третий раз мне повезло. Продавцом на этот раз оказался мужчина. Он сказал мне, что его зовут Майк и что родом он с Кипра. А потом спросил, что написать в открытке. И, когда я начал отвечать, собственный голос показался мне каким-то тонким и срывающимся. До сих пор я за собой ничего такого не замечал.

«Милая Дженнифер, удачной выставки. От беспечного парня, который тебя любит».

Цветочник по имени Майк откашлялся.

– Прошу прощения, не могли бы вы говорить по-английски?

Я не понял, что он имеет в виду. Но на всякий случай повторил текст, добавив в конце свою фамилию и номер кредитки. Голос на этот раз прозвучал уже не так жалко. Майк, помолчав, отозвался:

– Я не говорю по-немецки. Если, конечно, это немецкий… В любом случае, что бы вы там ни пытались сказать, не забывайте, что войну выиграли мы.

В трубке слышно было, как он смеется. Я повторил сообщение еще несколько раз и вдруг сообразил, что в голове у себя прокручиваю его по-английски, а вслух произношу почему-то по-немецки. Тогда я переключился на английский и продиктовал снова: «Милая Дженнифер, удачной выставки. От беспечного парня, который тебя любит». Выяснив, что слово беспечный пишется слитно, а не раздельно, мы наконец вышли на финишную прямую. На прощание Майк сказал, что работать со мной было чистым удовольствием. И что если бы он знал, что я говорю на других языках, он бы назвал мне свое полное имя.

– Что ж, Сол, берегите себя.

Уже второй человек за сегодня сказал мне: «Берегите себя, Сол».

Я залез в душ, смыл с костяшек засохшую кровь и в смятении обнаружил, что тело мое покрыто ссадинами и кровоподтеками, чего Дженнифер, видимо, не заметила, пока мы занимались любовью. От меня все еще пахло маслом иланг-иланга. До чего же этот запах меня заводил! После душа я решил погладить рубашки, которые собирался взять с собой в Восточную Германию.

Я разложил гладильную доску и наполнил водой старомодный утюг. С ним было много мороки: он то разогревался слишком сильно, то внезапно остывал. Но зато, вгоняя тяжелый металлический носик в складки рукавов, разглаживая отвороты и наблюдая за струящимся вверх паром, можно было отвлечься от мыслей. Я расстегнул манжеты и вывернул их, чтобы прогладить ткань вокруг пуговиц. Очень важно было не наехать утюгом на саму пуговицу, от этого на материи всегда оставались заломы. С пуговицами я провозился несколько минут. Откровенно говоря, после аварии и отказа, полученного на первое в моей жизни предложение руки и сердца, чувствовал я себя так, будто меня избили… Сталина, например, избивал его собственный отец, за что тот смертельно его ненавидел… Сложив выглаженные рубашки, я вышел на балкон. Отсюда видно было, как по лужайке в парке Парламент-хилл скачет стайка неопрятных, черных как сажа ворон. Одна из них вдруг сорвалась с места и полетела к фонтанчику. Кажется, в клюве у нее было что-то зажато, но донести добычу до цели она не смогла – ноша шлепнулась в воду. Интересно, что это было? Может, мышь? Зато Сталин любил свою дочь Светлану… Примерно так, как кот любит мышь, попавшую к нему в лапы… Интересно, а как я любил Дженнифер? И как она любила меня? Да и любила ли вообще? Кошкой в наших отношениях определенно была она, мне же отводилась роль мыши. Неплохо было бы, наверное, для разнообразия хоть раз почувствовать себя котом. Правда, эта мысль не показалась мне слишком уж возбуждающей.

До сих пор я честно выполнял свою часть сделки – никогда не пытался описать в словах, как она поразительно красива. Не говорил об этом ни ей, ни кому бы то ни было еще. Не заикался о том, какого цвета у нее волосы, глаза и кожа, не описывал форму груди, сосков и губ. Не уточнял, длинные ли у нее ноги и мягкие ли волосы на лобке, тонка ли талия и сильны ли руки, красит ли она ногти и бреет ли подмышки. Ни одно из слов, имевшихся у меня в запасе, Дженнифер не устраивало. Зато против фразы «Дженнифер поразительно красива» она не возражала, потому что, по ее мнению, не значила она ровным счетом ничего. И мне было интересно, видела ли она какой-то смысл в выражении «неземная красота», которое постоянно повторяла, говоря обо мне. В ее фотографиях у него определенно появлялось какое-то значение, но Дженнифер утверждала, что дело тут не во мне, я – всего лишь часть композиции. Для чего она обвела красным фломастером мои губы на том снимке, что висел у нее в изголовье? Она ведь обожала со мной целоваться, так почему же написала: «НЕ ЦЕЛУЙ МЕНЯ»? Может, ей казалось, что секс делает ее уязвимой, дает мне слишком большую власть над ней? А ей не хотелось, чтобы я обладал над ней властью, потому она меня и выгнала. Вроде бы ей нравился какой-то студент из школы искусств по имени Отто. Он был ее ровесником и красил волосы в синий цвет. Впрочем, она могла сколько угодно им восхищаться и даже считать, что в будущем он станет знаменитым художником, мне-то известно было, что у того, кого она любит, волосы черны как смоль[5].