Книга Мой голос за тебя - Эйми Эгрести

Джея очень волновала предстоящая встреча, но и мысли о Скае никак не шли у него из головы. Их торжественный ужин накануне вечером был бы просто великолепен, если бы не одна досадная деталь, один невысказанный вопрос. И почему он его не задал?

Настроение ему подпортили с самого начала: парень и девушка, стоявшие перед ними в очереди в ресторан, только что обручились. Джею неловко было смотреть на их лица, когда сам он держал заветную бархатную коробочку в кармане и никак не мог решиться применить свое секретное оружие. Конечно, Скай тут же завел знакомство с помолвленной парочкой, и выяснилось, что парень умудрился уронить кольцо со смотровой площадки Капитолия как раз перед тем, как сделать предложение.

Пока они дожидались столика, в Джее вдруг проснулся редактор, и он разместил на «Кью» видео с просьбой помочь найти кольцо с бриллиантом. К утру история заняла третье место в рейтинге.

Сердце Джея колотилось. Он уже скучал по Скаю. Когда Джей покинет дом Брэндивайнов, Скай будет уже в аэропорту. И вернется только на следующей неделе. Несколько долгих дней — ни ранних отлучек из офиса, чтобы поужинать вместе, ни часов, забытых на ночном столике. Джей нерешительно провел пальцем по имени Ская в списке номеров для быстрого набора. Их отношения сильно зависели от возможности непосредственного контакта — прикосновения, взгляда — и были так же импульсивны и переменчивы, как рейтинги Хэнка Гудфеллоу. Джею отчаянно хотелось услышать голос Ская прямо сейчас. И он уже почти нажал на вызов, как вдруг от порога донесся совсем другой голос, знакомый по новостным программам:

— Вы, наверное, из «Кью»?

Ну надо же, ждать пришлось всего каких-то полчаса.

Брэндивайн, одетый в джинсы и фланелевую рубашку, размашистым шагом вошел в комнату. Джей встал, чтобы пожать ему руку. В присутствии зубра светской хроники он на мгновение потерял дар речи.

— Бак Брэндивайн. Добро пожаловать.

Бронзовый загар, соломенная копна. Он выглядел куда моложе своих пятидесяти шести. И по-прежнему скорее напоминал фермера со своего родного ранчо, чем вашингтонского сенатора, чья стремительная карьера в Белом доме вошла в легенду.

— Привет! Я Джей. Мистер Брэндивайн, сэр, — он наконец-то совладал с чувствами, — я рад встретиться с вами. Спасибо, что приняли меня. Это такая честь! Дом у вас потрясающий.

— Благодарю. Уверен, моей жене не терпится показать вам все в подробностях.

Бак опустился на поручень дивана, жестом предлагая сесть и Джею.

— Это целиком ее заслуга. Я только удивляюсь, как ей это удается. Для меня устроить такую потрясающую многолюдную вечеринку — что ракету с кувшинки в пруду запустить. Но она все это любит. Мы принимаем у себя толпы гостей — послов, министров, шишек из администрации. И им, как правило, не хочется уходить. Вот, кстати, вам история. Бёрди мне спуску не даст, что я проболтался. Но как-то наутро после ее айовской вечеринки — в девяносто шестом, что ли?.. — мы обнаружили директора ЦРУ на диване в одних плавках. Его жене наскучило веселье, и она рано отправилась домой. Он весь вечер пил виски, упал в бассейн, и его вытащил посол Парагвая. Я дал ему опохмелиться, нашел кое-какую одежду и сам отвез домой. Он живет где-то в часе езды отсюда. В Миддлбурге, в Вирджинии, стране лошадок.

Брэндивайн покачал головой.

— Занимательно, — негромко проговорил Джей. Ему казалось, будто они сидят у походного костра где-нибудь в Вайоминге и у Бака с собой гитара и фляжка с отличным виски «Джек Дэниэлс». В одной из дальних комнат распахнулась дверь. С улицы донесся шум машин.

Бак выпрямился:

— Имейте в виду, этой истории до сих пор никто не знал. Можете сослаться на меня.

Он подмигнул Джею и направился к выходу. Но перед тем, как уйти, добавил:

— От Бёрди вы ничего такого не услышите. Зато она обязательно расскажет, что наутро после айовской вечеринки, проходящей каждые четыре года…

Джей наклонился вперед, вслушиваясь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ОБОЖАЮ ЗАПАХ УТРЕННЕЙ ОВСЯНКИ

Каждое утро, когда в спальне включался телевизор с плоским экраном, жалюзи автоматически поднимались, а запрограммированная заранее кофеварка внизу начинала урчать, Бак приветствовал Бёрди одной и той же фразой из четырех слов: «Доброе утро, прелестная девочка!»

Конечно, Бёрди Брэндивайн давно уже не девочка. Она словно законсервировалась примерно на пятидесяти трех годах, а настоящего возраста почти никто не знал. Что же касается духа — тут она явно чувствовала себя намного моложе. И старалась соответствовать своим ощущениям. Все в ее облике было продумано, ухожено, ничто не противоречило общей гармонии, от гладкой, невероятно тугой кожи до светлых волос (не слишком длинных и не слишком коротких), прядями спадающих на лицо. Обманывать время Бёрди помогали искусники из эксклюзивного салона в Джорджтауне. А еще — изящная фигура и стройные ноги, плод ежеутренних упражнений на велотренажерах в стиле соул-сайкл, сочетающем нагрузку с релаксацией. Молодило ее и прозвище «Птичка», превратившееся в имя.

Впервые эта фраза прозвучала давным-давно — после самой первой их с Баком ночи. И спустя десятилетия Бёрди слышала ее еще до того, как принималась за свой туалет: втирала в кожу лучшие кремы и сыворотки, искусно наносила макияж, облачалась в роскошную одежду и туфли на высоких каблуках.

Именно эти слова наполняли ее жизнь смыслом, давали ей силы, продлевали молодость.

Но только не сейчас. Только не в предвыборный период.

Едва порывистый ветер принес первый январский колючий снег, внутри у Бёрди все напряглось. Промежуточные выборы так на нее не действовали. Но когда начиналась президентская гонка, боевые доспехи будто соскальзывали.

И она ничего не могла с этим поделать: срабатывал какой-то рефлекс.

А еще Бёрди не могла быть с мужем такой же доброй и внимательной, как обычно. Не могла оставлять у него в кабинете любовные записочки и выжимать для него по утрам сок, что не надоедало ей с тех пор, как они приобрели чудесную соковыжималку, стоившую дороже, чем ее первая машина.

Бак изменил ей. Давно. Во время его первой президентской кампании. Сбился с пути. Тогда ему катастрофически не хватало денег, он страшно уставал, обходился почти без сна, но все равно был поглощен борьбой, как и подобает истинному фанатику от политики. В нем пылала страсть, его переполняла бешеная энергия, он оказался далеко от дома — и сорвался.

Муж немедленно признался ей. Он искренне, со слезами на глазах, умолял о прощении. И, несмотря на боль, Бёрди не ушла от Бака, потому что очень любила его.

Однако на сердце остался шрам. Рана так и не зажила.

Бёрди никак не могла забыть эту историю, и каждые четыре года воспоминания упрямо возвращались. Она старалась поглубже спрятаться в панцирь и постоянно подыскивала себе какое-нибудь занятие, чтобы прогнать мучительные мысли.