Книга Джугафилия и советский статистический эпос - Дмитрий Орешкин

То, что рост зарплат может отставать от роста прибыли, — верно, хотя необязательно. При желании это с некоторой натяжкой можно толковать как «относительное» обнищание трудящихся. Однако Маркс настаивал именно на «абсолютном» — что прямо противоречило фактам.

Возразить на научную критику с этой стороны ему было нечем. Точнее, нечем в рамках науки. Поэтому он отвечал, решительно выходя за ее рамки — в ненаучную область нравственных спекуляций и горлодерства. Фарисеи, сикофанты, святоши, плутократы, сребролюбцы, кафедральные профессора, прислужники капитала, филистеры, иезуиты, двурушники… Было бы полезно составить канонический словарь марксистско-ленинской брани. Со временем (от Маркса к Сталину) слова становились все расплывчатей и страшней: паразиты, отравители, кровососы, убийцы, расстрелять как бешеных собак. Довольно специфическая эволюция терминологического аппарата. А в начале пути была всего лишь скромная подмена научного дискурса пропагандистским напором. Частная собственность есть преступление (что тоже не ново — Прудон). Новорожденный капитал источает грязь и кровь каждой своей порой. Ради 300 % он готов рискнуть виселицей.

Э-э... постойте, товарищ! Можно еще разок: чем готов рискнуть? Нас же учили, что все учреждения буржуазного государства созданы капиталом и ради капитала. Тогда откуда, простите, виселица? Разбойничьему капиталу, который источает каждой своей порой, она точно неинтересна. А кому интересна — может, феодалу? Как-то не кругло (пользуясь выражением В.И. Ленина) у вас выходит. Надо бы поглубже разобраться с устройством этого самого капиталистического государства. Если оно есть комитет по делам буржуазии, то не должно быть виселицы. Если есть виселица, значит оно комитет по делам чего-то еще, а не только разбойничьего капитала.

Конечно, подобные мелкомасштабные умствования великому Марксу и его последователям совершенно неинтересны. А что им интересно? Вот как раз с этим и стоило бы разобраться. Чем готовы рискнуть вожди народных масс, на какие преступления пойти? И, главное, ради чего. Ради народного счастья или ради абсолютной власти? После получения которой кто же посмеет их осудить — перспектива виселицы отпадет сама собой.

У Маркса много доброкачественной науки. Однако в самых ключевых моментах он срывается на уровень площадной пропаганды — помимо воли раскрывая реальную шкалу своих приоритетов. Мобилизация масс важнее экспертной добросовестности. Во всяком случае, каждый раз, когда ему приходится выбирать между научной строгостью и классовой мобилизацией, он выбирает мобилизацию.

Не забывая при этом подчеркивать истинно научный (следовательно, неотвратимый, ибо объективный) характер своего учения. В частности, ради этого он деперсонифицирует капитал. Целеустремленно формирует его механистическую и бесчеловечную ментальную модель. Не только в этическом, но и в функциональном смысле. Во-первых, так оно наукообразней. Во-вторых, снимает ограничения нравственного порядка. В-третьих, сильнее с точки зрения мобилизации масс. Коли капитал — бездушная машина, в которой субъективный менеджмент не играет никакой роли, то при изъятии средств производства у буржуазии и передаче их пролетариату машина продолжит работать точно так же. Но уже в интересах пролетариата! Небесные тела будут вращаться столь же размеренно. И даже лучше, ибо исчезнет паразитическое звено, жиреющее на крови и поте пролетариата.

Умозрительно это смотрелось очень сильно. Отлично вписывалось в прогрессистский мейнстрим, каким он сложился в европейской культуре XIX века. Но действительность оказалась сложней. Убрав субъективный стимул в виде частной прибыли, социалистическая модель лишила экономику мотивации, убила инвестиционный интерес, снизила аппетит к риску и модернизации. И вопреки теории получила на выходе снижение производительности труда наряду с экономическим торможением. Что быстро отразилось в снижении качества жизни трудящихся. О которых марксизм как бы более всего заботился.

Прискорбные материальные итоги социалистического эксперимента с каждым прожитым десятилетием выпирали на поверхность все откровеннее. И, соответственно, требовали все больших идеологических и полицейских хлопот для маскировки и ретуширования. В основе советской идеократии лежала социокультурная матрица, изначально заточенная не на познание объективной реальности, а на мобилизацию масс. Что по умолчанию подразумевает упрощение пропагандистской картинки и ее первородство в сравнении с материальной действительностью. То есть взлет в небеса безудержной пропаганды и — как ни странно это прозвучит — самый заурядный идеализм. Потому что, пользуясь ленинской терминологией, именно Идея (коммунизма, диктатуры пролетариата, Всемирной Республики Советов…) парадоксальным образом у них оказывается первичной. Советские люди должны были верить, что они свободны от эксплуатации, что они живут лучше, чем при капитализме, что загнивающий Запад обречен и весь мир смотрит на СССР с завистью и надеждой. И они верили! Некоторые верят и сегодня.

Для большевиков отказ от вдохновляющей легенды был равносилен отказу от власти. На этой развилке советская вертикаль вслед за Марксом всегда выбирала мобилизующий миф, легко принося хлеб в жертву зрелищам. Хороший повод по-другому взглянуть на приоритеты режима: если ради идеократической гегемонии надо пожертвовать миллионом-другим народонаселения — да пожалуйста! Начинаем с разного рода умников, которые вставляют палки в колеса, а затем переходим к простонародью. Чтобы боялось и слушалось. Закономерным следствием такого подхода стала непозволительная задержка с осознанием материального тупика, в который марксисты загнали страну. И фатальное опоздание с лечением.

На ранних этапах распространения Учения именно дух механистичности и упрощения привлек к нему энтузиастов, которые его подхватили и понесли в массы. Тот классический случай, когда для каждой сложной проблемы популисты имеют простое и «очевидное» неправильное решение. Отсюда блестящая мысль о кухарке, которая должна научиться управлять государством (де-лов-то!), и шариковское «взять все, да и поделить».

Важна историко-географическая экспликация процесса. Общенародная теоретическая простота (которая значительно хуже воровства) на практике реализовалась не в Британии или в США, но сначала на обширных пространствах Центральной и Восточной Европы. Затем, через поколение, в Азии. Еще через пару поколений — в Африке и Центральной Америке. Ареал марксизма на рубеже XIX и XX веков совпал с пространством, где социокультурная среда была уже достаточно продвинутой, чтобы воспринять модную лондонскую Идею, но в то же время недостаточно зрелой, чтобы дать ей рациональный отпор. Как сформулировал один из наблюдателей той поры, Россия поверила в социализм прежде, чем научилась его понимать. Что же касается Африки и Азии, то сюжет был для них еще сложноват. Он стал им впору только во второй половине XX века — не без братской помощи идеями и оружием со стороны СССР.

Из промежуточного когнитивного статуса, вообще говоря, возможны минимум два выхода: вперед и назад. Но большинство тогдашних критиков марксизма видели лишь один. Назад! Они хором жалуются на слабость веры или монархии, чуждые западные веяния, дефицит казаков и нагаек. В этом есть свой резон: в Иране, Афганистане, Турции и Китае если бы кто-то и смог раскачать протест на базе социального мифа, то, скорее всего, этот миф не был бы марксистским. Племенным, религиозным, национальным — каким угодно, только еще более примитивным.