Книга Одесская сага. Ноев ковчег - Юлия Артюхович (Верба)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Анька демонстративно отодвинула тарелку:
– Хватит, пожалуй.
– Что у меня дома случилось? – спросил сразу он.
– А ты что, вообще ничего не знаешь? – удивилась она.
– Ты можешь объяснить?
Из его наводящих вопросов стало понятно, что Боря вообще ничего не знает о судьбе своей семьи: почему и за что, за какие именно дела расстреляли отца и брата.
Когда Аня рассказала все, что знала, он надолго погрузился в угрюмое молчание и будто бы окаменел.
– Сдали, суки… узнаю кто – убью…
– Что сдали-то? – удивилась Аня. – Ну крутил твой папаша гешефты, мутил что-то из армии налево, вся Молдаванка знала. Но чтоб так зачистили – удивительно… Сильно надо было навредить. Ты сам хоть знаешь, что это могло быть?
Но Боря не отвечал на вопросы Ани, не реагировал ни на старика-хозяина, который несколько раз заглядывал в комнату, ни на женщин, что прибрали стол и принесли новую порцию чая.
Аня поняла – сейчас его лучше не трогать, надо просто ждать.
В ожидании она, осоловев от жирной еды, задремала на подушках, валявшихся здесь повсюду.
Разбудил ее Борис. В руках у него было два стакана, оба почти полные:
– Помянем моих, – не то попросил, не то приказал он.
Аня хотела что-то сказать или спросить, но он пресек эту попытку властным: – Молча!
Что было в стаканах – крепчайший самогон или слабо разбавленный спирт, – непонятно. Аня задохнулась и закашлялась. Борис подал ей воды и скомандовал:
– А теперь – спать. Все разговоры завтра. Тебе приготовили комнату. Можно не запираться, никто не войдет… А впрочем – как хочешь. Здесь спокойно.
Развернулся и ушел в глубь дома.
Тут же появились две женщины и отвели уже плохо стоящую на ногах Аню в комнату на женской половине.
Она в изнеможении рухнула на постель. Заснула моментально, не раздеваясь, – ей было не до того.
Женька выскочила из трамвая и влетела в Еврейскую больницу. Здесь уже лет сорок наводила священный ужас на все родовспомогательное отделение ее свекровь Елена Фердинандовна Гордеева.
Задыхаясь, Женька рухнула на стул возле ее стерильно белого стола с тремя аккуратными стопками бумаг и стеклянной банкой.
– Помоги… те… – она сунула на стол окровавленный платок.
Фердинадовна подслеповато прищурилась и брезгливо отодвинула ее руку.
– Надо же… Что, только сейчас менархе случилось? И как это ты замуж успела выйти несформированной?
– Это не месячные! У меня второй месяц их нет. Я беременная. Была… Наверное… Или что это?
– На кресло! Живо! – Гордеева, несмотря на клятый характер и всепожирающую ненависть к этому молдаванскому отродью, чуть не убившему ее сына, была врачом от Бога.
– Так, – она закурила папиросу прямо в кабинете. – Сейчас я тебе сделаю укол. Идешь домой и ложишься и не встаешь. По нужде – только на ведро, не дальше. И молишься. Кому хочешь – Господу Богу, компартии, Чарльзу Дарвину. Не прекратится – снимешь корону и придешь. Я после семи дома.
Женька всхлипнула и благодарственным тычком то ли кивнула, то ли поклонилась.
Рано утром Гордеева прикоснулась к маленькому распятию возле кровати и перекрестилась: – Спасибо, Господи, приклеилось.
А в обед прямо во время приема в ее кабинет ввалилась рыдающая Женя.
Гордеева выгнала всех и заперла дверь. Осмотрела. Прощупала живот. Положила руку на лоб.
– Чиститься будем. Нет беременности.
Женька рывком села на кресле и заорала:
– Не буду! Не трожь меня! Врешь! Ты все врешь! Ты меня ненавидишь! Ты хочешь, чтоб я не родила!
Гордеева вкатила ей такую оплеуху, что Женька треснулась головой о спинку.
– Идиотка!
Фердинандовна ткнула ей в лицо ее же панталоны:
– Вон сгустки! Все оборвалось уже! Не почистишься – сдохнешь от сепсиса. Уже температура под сорок! Мне все равно, но сын мой тебя, придурочную, любит! Он мне всех дороже. И ребенок его тоже!
Гордеева неожиданно всхлипнула.
– Не перенес он Ванькину смерть. Сильно горе большое для всех. Он все твои нервы на себя принял.
– Это папин… папин… я хотела Ванечку для папы… в честь папы. Ну почему так?! Папа умер, а внук должен был его продолжить… я молчала… я только папе сказала… Что у него внук будет… Я папу обманула… я виновата… – завыла Женька.
Гордеева неуклюже погладила ее по голове и по-мужицки ладонью отерла глаза:
– Хватит уже. Потом поплачешь. Времени будет много…
Аньку разбудили птицы, солнце, заливающее комнату, и густой горячий запах. На низком столе стояла глубокая пиала с крепким бульоном, который благоухал на всю комнату. Она знала – это хаш, лучшее утреннее средство от похмелья.
Выпила это варево залпом, обжигаясь и захлебываясь, с наслаждением. Оттерла ладонью жирный подбородок. В голове окончательно прояснилось.
«Ну, Борис Семенович, держись! Выпотрошу я тебя сегодня, расстрелянный, оплаканный и так нежданно воскресший, до донышка».
И, горько улыбнувшись, добавила уже вслух:
– Раскатаю в лучших традициях Дейча… Не зря ж с ним столько было говорено-переговорено.
Рывком открыла дверь в мужскую половину дома и резко шагнула в комнату, где вчера пировала.
Старик-татарин гневно что-то крикнул, но Борис положил ему руку на локоть и тот сразу сник, молча поднялся и вышел из комнаты.
Борис произнес веско, разделяя слова долгими паузами:
– Спрашивай. Твоя очередь.
Аня слегка оторопела, – это было неожиданно, потому как прежний Борька никогда бы не сказал таких слов, – на прямые вопросы никогда не отвечал и всегда юлил, что-то выгадывал, говорил что угодно, только не то, о чем спрашивали.
Она не стала тянуть и заходить издалека:
– За что Сему расстреляли?
– А я знаю? Папа половины своих дел не договаривал, боялся, что мы с Мойшей в долю заходим. Меня вообще в Крым сослал – от Женьки с этим ее мишигинером немецким подальше. Ты что, не знаешь, что любого могут к стенке поставить – всегда найдут за что.
– Ладно. Как ты выжил? Тебя же должны были расстрелять за папашины гешефты.
– Выжил, – криво усмехнулся Борис. – Кто бы рассказал мне такое – не поверил бы… А это все мои прошлогодние мансы. Я тогда к скифскому золоту подходы искал, к черным копателям, как их тут кличут, никак не мог нащупать первоисточник, поил тут всех, кого надо и не надо, не поверишь, даже милиционеров, от участкового до начальника отделения… ничего – только посредники, которые молчат как рыбы. Но помог случай… уж не знаю сейчас, как определить его – счастливый он или нет. Ты присаживайся, это долгая история.
