Книга Штормовой день - Розамунда Пилчер

— Да.

— Я Отто Педерсен.

Мы обменялись рукопожатием, при этом он церемонно отвесил мне легкий поклон. Волосы у него, как я разглядела вблизи, были светло-русыми и седоватыми, он был строен и костист, с лицом, покрытым густым загаром, а кожа его от постоянного пребывания на солнце стала сухой, с сеткой тонких морщинок. Глаза — очень светлые, скорее, серые, чем голубые. Одет он был в черный свитер-водолазку и легкий бежеватый, цвета овсяных хлопьев костюм со складчатыми, как на рубашке-сафари, карманами и незатянутым, с болтающейся пряжкой поясом. От него веяло лосьоном после бритья и чистотой, безупречной, как после отбеливателя.

Обретя друг друга, мы секунду не знали, что сказать, внезапно оба остро ощутили трагические обстоятельства нашей встречи, и я поняла, что он испытывает ту же неуверенность, что и я. Но, будучи человеком воспитанным и вежливым, он справился со смущением, подхватил мой чемодан и осведомился, весь ли это багаж.

— Да, больше ничего нет.

— Тогда пойдемте к машине. Хотите — постойте здесь у выхода, а я подгоню ее, чтобы вам не делать лишних движений.

— Нет, я пойду с вами.

— Автостоянка близко, через дорогу.

Мы вышли вместе, опять нырнув в темноту. Он привел меня к полупустой автостоянке, где остановился возле большого черного «мерседеса», открыл его и закинул на заднее сиденье мой чемодан. Потом он придержал дверцу, усаживая меня, после чего, обогнув машину, сел рядом на водительское место.

— Надеюсь, вы хорошо перенесли дорогу? — вежливо поинтересовался он, когда, отъехав от аэровокзала, мы очутились на дороге.

— Немного потрясло в Пальме. И ждать пришлось четыре часа.

— Да. В это время года прямые рейсы отменяют.

Я судорожно глотнула.

— Мне надо объяснить вам, почему я не ответила на ваше письмо. Я переехала и письмо получила лишь вчера утром. Понимаете, мне его не переслали. Вы так любезно написали мне и, наверное, удивлялись, почему я не ответила.

— Я предполагал нечто подобное.

Его английский был безукоризнен, лишь шведская четкость гласных и некоторая церемонность выражений выдавали его происхождение.

— Когда я получила ваше письмо, я так испугалась… что могу опоздать…

— Нет, — сказал Отто. — Вы не опоздали.

Что-то в его голосе заставило меня бросить на него взгляд. Его профиль, освещенный желтым светом пролетающих за стеклами огней, был острым, как нож, выражение лица — неулыбчивое, суровое.

Я спросила:

— Она умирает?

— Да, — сказал Отто. — Да, она умирает.

— Что с ней такое?

— Рак крови. Так называемая лейкемия.

— Давно она болеет?

— Примерно год. Но плохо ей стало перед самым Рождеством. Доктор решил, что следует попробовать переливание крови, и я отвез ее в больницу. Но ничего хорошего не вышло, потому что, как только ее отпустили домой, у нее началось ужасное носовое кровотечение. Пришлось вызвать «скорую» и опять отвезти ее в больницу. Рождество она провела там, и выписали ее далеко не сразу. Тогда я и написал вам.

— Жаль, что я не получила письма вовремя. Она знает о моем приезде?

— Нет, я не сказал ей. Вам хорошо известно, как она обожает сюрпризы и как ненавидит разочаровываться. Я решил, что может случиться так, что этим рейсом вы не прилетите. — Он холодно улыбнулся. — Но вы, конечно, прилетели.

Мы остановились на перекрестке, пропуская деревенскую фуру; копыта мула приятно шлепали в дорожной пыли, а на задке фуры раскачивался фонарь. Отто воспользовался остановкой, вытащил из нагрудного кармана сигару с обрезанными концами и закурил от зажигалки на приборной доске. Фура проехала, и мы двинулись дальше.

— Вы давно не видели маму?

— Два года.

— Вы должны быть готовы к тому, что она очень изменилась. Боюсь, перемена поразит вас, но постарайтесь, пожалуйста, не подать вида. Она все еще крайне тщеславна.

— Вы так хорошо ее знаете.

— А как же иначе?

Мне очень хотелось спросить его, любит ли он мою мать. Вопрос этот вертелся у меня на языке, но я понимала, что на этой стадии нашего знакомства спросить о такой личной и интимной вещи было бы сущей наглостью. А кроме того, какая разница? Он встретил ее, захотел быть с ней, он дал ей дом, и теперь, когда она так больна, нежно заботится о ней в этой своей внешне суховатой манере. Если это не любовь, то что же?

Вскоре мы заговорили о вещах посторонних. Я спросила, давно ли он живет на острове, и он ответил, что пять лет. Впервые он приплыл сюда на яхте, и место так ему понравилось, что на следующий год он вернулся на остров, купил дом и обосновался здесь.

— Вы писатель?

— Да, но, кроме того, профессор истории.

— Вы пишете исторические труды?

— Писал. А сейчас работаю над исследованием мавританского завоевания и периода владычества мавров здесь, на островах, и на юге Испании.

Эти слова произвели на меня впечатление. Насколько мне помнилось, раньше среди маминых любовников не было ни одного, хоть отдаленно напоминавшего интеллектуала.

— Далеко еще до вашего дома?

— Около пяти миль. Когда я впервые очутился здесь, деревня Санта-Катарина была совершенно первозданной и нетронутой. Однако теперь намечается строительство гостиничного комплекса, и, боюсь, место это испортят, как испортили и весь остров. Нет, я неверно сказал. Как испортили и некоторые другие места на острове. Здесь пока еще возможно полное уединение, если знаешь, где его искать, и вдобавок располагаешь машиной, а может быть, еще и моторной лодкой.

В машине было тепло, и я опустила стекло в окошке. В лицо мне повеяло мягкое вечернее дуновение, и я увидела, что вокруг нас уже раскинулся сельский ландшафт, а мимо пробегают оливковые рощи и мерцают огоньки крестьянских домов, выглядывая из-за раскидистых и колючих опунций.

— Я рада, что она здесь, — сказала я. — То есть я хочу сказать, что, если уж ей суждено заболеть и умереть, я рада, что произойдет это в таком месте, на юге, где пригревает солнышко и пахнет сосновой хвоей.

— Да, — сказал Отто и добавил, как всегда четко: — Думаю, она была здесь очень счастлива.

Мы ехали в молчании по пустынной дороге, и навстречу нашим фарам бежали телеграфные столбы. Я видела теперь, что мы мчимся по берегу моря, раскинувшегося до невидимого темного горизонта и усеянного там и тут огоньками рыбацких шхун. Вскоре перед нами обозначились неоновые огни и показался силуэт деревеньки. Мы миновали дорожный знак с названием «Санта-Катарина» и теперь катили по главной улице, где витали запахи лука, растительного масла и жаренного на рашпере мяса. Из распахнутых дверей к нам рвались звуки фламенко. Смуглые лица обращались в нашу сторону и провожали взглядами, полными рассеянного любопытства. Через минуту деревня осталась позади, а мы врезались в черноту за ней лишь затем, чтобы почти сразу же, притормозив и сделав крутой поворот, въехать на узкую аллею, шедшую вверх между миндальными деревьями по обочинам. Наши фары прорезали темноту, и я увидела впереди виллу — белый квадрат фасада, который разнообразили лишь маленькие замкнутые оконца и зажженный фонарь, раскачивавшийся над украшенной шляпками гвоздей входной дверью.