Книга Серебряная клятва - Екатерина Звонцова

И как ни в чём не бывало, словно челядь, он усаживается на пол подле обитой резным дубом стены. Поджимает к груди колени, сцепляет на них длинные бледные пальцы. Блестят перстни: яшма и яхонты, агаты и гранаты. Ни один боярин, ни одна боярская жена не носит за раз столько красоты; богатством хвалиться в простые дни не принято, золото вовсе дозволено лишь царскому семейству. Димира украдкой любуется: ей пока только серёжки разрешают надевать когда угодно, а не в праздники. А вот у Грайно всегда чем-нибудь украшены и запястья, и пальцы, и уши, и шея, и даже волосы…

– Ругаются?.. – тихо, сдавленно спрашивает вдруг Грозный.

Она нехотя кивает.

– Не из-за меня ли?

Столь же нехотя она врёт:

– Я не знаю.

Не верят ей. Чувствует: не верят.

– Скверно тебе, наверное, малютка. Всё понимаешь… быть бы тебе дурочкой.

Щиплет в глазах. Потупившись и стиснув зубы, она упрямо жмурится.

– А хочешь, женюсь на тебе? Может, годка через два? В походы буду возить, в жемчуга наряжать! И не будешь ты всё это видеть.

Она испуганно глядит в упор. Грайно, приподняв подбородок, смеётся.

– Шучу. Стар я для тебя. Так, шучу, чтобы не вешала нос. Ну или пугаю…

– Ты не пугаешь, и ты не старый… – шепчет она одними губами и глядит опять на сверкающие камни. – Красивые у тебя колечки…

И сердце доброе. И нрав весёлый. И лицо красивое, и слава боевая впереди имени бежит. Так стоит ли дивиться, что мама стала хмуриться, произнося – с болью выдыхая – «любимец»? Все отцовы любимцы и любят в ответ только отца. Мало чем они в том отличны от верных собак, кусающих всякую чужую руку.

– Хочешь, подарю? У меня много их, целый сундук.

– Подари мне лучше счастье.

– Было бы оно у меня, малютка… Всё бы отдал. – И Грайно, побледневший вдруг, молчит, подняв взор к потолку. – И покоем бы поделился. И с тобой, и с твоей мамой.

Стоя против воеводы, царевна вспоминает, с чего начались ссоры из-за него, когда влились в бурную реку прочих ссор. По крайней мере, ей кажется, что началось именно тогда.

* * *

То было три недели назад. На званый пир приехало много гостей из Цветочных королевств. Отец, как обычно, решил удивить их или, как любит говорить, «потешить». Иногда он звал для этого скоморохов и предсказателей, иногда стравливал петухов, гусей или собак, а порой какой-нибудь дружинник для забавы гостей бился с медведем. Для того пира он тоже задумал потешный поединок. Но без зверей.

Царевна помнит: отделанная янтарём и аметистом палата плыла в море вкусных запахов, в гулком мареве возбуждённых голосов. Помнит: съехались все-все послы да вдобавок вся Дума, за столами было не продохнуть. Помнит: она никак не понимала, куда делся папа, почему мама сидит одна, почему кажется такой встревоженной. Где же царь – гадали все. Не хватало и ещё одного человека, но это не так замечалось.

Объявили бой – и на возвышение перед пиршественными столами поднялись двое: у одного доспех был золотой, у другого – серебряный. Лица скрывали не шлемы – скоморошьи маски с яркими губами и горящим карминовым румянцем. И всё равно отца не составило труда узнать: он был слишком высок и плечист. Узнавался и Грайно Грозный – чуть ниже, намного изящнее, но ни у кого другого в царском воинстве не было такой осанки и такой грациозной поступи. Бойцы сошлись – и едва лязгнули палаши, стало очень, очень тихо. Многие узнали отца и притаили дыхание, никто уже не видел ни яств, ни вин. Мама побледнела, привстала. Прочие в основном сидели, но тянули вперёд головы. И совсем уже недоумевали иноземные послы: зрелище их испугало и заворожило разом.

Бились по-настоящему, не щадя: отец так обрушивался на Грайно, словно впрямь желал убить, а воевода так отбивался, словно что-то грозило его жизни. И нападал – рьяно, не помня, что противник – его царь. Они двигались, словно танцуя под нестройную музыку встревоженных вздохов и шепотков. Взлетали над мозаичным полом, будто ни тела, ни доспехи их ничего не весили. Из стен высекались искры, когда очередной удар не встречал ни металла, ни плоти. Грайно всё чаще устремлялся в атаку. Отец отступал. Наконец…

– Папа!

Димира помнит, как испуганно закричала это, когда увидела: палаш коварно обрушился отцу на голову. Но это был самый лёгкий из ударов Грайно, ведь клинок лишь прошёлся играючи по скоморошьей маске. Она треснула вдоль, открыла отцово лицо, разгорячённое и оживлённое. Ответный удар был сильный, пришёлся замешкавшемуся Грайно в корпус, но не лезвием, а ловко, почти молниеносно повернутой рукоятью. Воевода упал, и вот уже клинок отца у его горла, тяжёлый сапог – на вздымающейся груди. Блестели глаза – и те, что прятались за прорезями маски, и те, что глядели сверху вниз с весёлым торжеством. Сомкнулась тишина, но недолго ей было висеть. Отец тишину никогда не жаловал.

– Потешили? – Он обвёл столы взглядом, и все его любимцы, да и все ратные согласно, в несколько дюжин лужёных глоток загомонили:

– Потешили, государь! – И они затопали, заулюлюкали, застучали кубками.

– А вас? – особенно цепко глянул отец на стол гостей. – Славны наши обычаи?

Послы что-то залепетали, видимо, не отойдя ещё от ужасного подозрения, что зазвали их на заранее подготовленное смертоубийство, – хотя некоторые уже посмеивались, цокали языками и даже хлопали. Бояре же, большинство, кроме самых молодых, только губы поджимали. Им никогда не нравились забавы отца; они предпочли бы просто скорее приняться за лебедей и зайцев, кабана и щуку, мирно беседуя и поднимая изредка тосты.

– Потешили… – совсем другим тоном сказал один из сидящих ближе всех, статный, с ранней сединой в тёмных волосах, с хищным носом. – Дотешитесь ещё, грешные.

Царевна поглядела на него искоса и опять стала любоваться отцом. Он сиял, никак не успокаивался, упивался смехом и одобрительными криками. И забавлялся, конечно же, боярским недовольством и посольским недоумением, как и всегда.

– Ты сломаешь ему грудину, Вайго. Прекрати!

Явственно прозвучало это, ведь заговорила мама, и на первом же её слове прочие голоса стали волной затихать. А когда мама выпрямилась, даже воеводы гоготали уже не так лихо. Мама вышла из-за стола, обошла тех, с кем сидела, и спешно проследовала на помост, с тревогой глядя на распростёртое тело. Впрочем…

– Не сломает, царица. Благодарствую, но это не так просто.

Пока она поднималась на возвышение, отец освободил поверженного врага от тяжести своего сапога, и протянул ему руку, и помог встать, и крепко обнял, что-то пробормотав на ухо. Отстранившись, Грайно быстрым небрежным движением снял маску – и алое закапало на самоцветную мозаику. Губы воеводы кровили: видимо, разбил, когда упал, но за кровью была довольная, шальная улыбка. Дерзко глянув на отца, отбросив за плечо длинную чёрную прядь, он произнес: